А оно у неё появлялось при всяком посещении Иерусалима в Пасху.
То, что Уна находилась в мучительном состоянии раздвоенности, в романе сказано прямо. Далее начинаются её слова об искупительном смысле танца, слёзы, потом — чувство отдохновения как, казалось бы, результат искупления. Но ведь возникновение чувства раздвоенности с умерщвлением возлюбленного не связано!
А с чем? Какой «знак могущества» превращает Уну в буриданова осла?
Если прибегнуть к терминам «внешник» и «внутренник», то прекрасная Уна постоянно находилась во «внешническом» трансе: как иначе, ведь она — римская патрицианка?
Несчастье для «внешника», когда ему «включают» «внутреннический» невроз.
А включиться он может (яркие некрофилы, по большому счёту, — «болото»), если Уна сконцентрируется на любом «внутренническом» знаке могущества.
Например — на рыночной площади.
Или на толпах еврейских «богомольцев»-торгашей со всей ойкумены, в Пасху удваивавших и утраивавших население Иерусалима и потому менявших его психологический облик.
Или на собственном муже в одеянии торговца.
Или на воспоминании о моменте влюбления в Пилата.
То, что Уна впервые обратила внимание на будущего мужа во время триумфа, а именно когда процессия приблизилась к рыночной площади, психологически достоверно. Пилат, «включившись» от вида рынка, «размечтался», из воинских рядов психоэнергетически выпал и потому для чуткого восприятия наследственной правительницы стал ненавистен. Ей стало плохо и злобно — вот она, страстная любовь! И Пилат из легионных рядов тоже не мог не посмотреть на будущую супругу: удар ненависти от наследственной императрицы—«дар» не из распространённых, этим не пренебрегают. (Кстати, в какой-то из бесед с Киником Пилат подмечает, что его взаимоотношения с женой начались с взаимной неприязни. А разве могло быть иначе?)
Итак, воспитуемый Пилат, оказываясь в Иерусалиме накануне Пасхи, когда в город съезжались евреи-торговцы со всей ойкумены и заставляли всех концентрировать на себе внимание, всякий раз начинал «мечтать» — и Уне становилось плохо.
Муж становился особенно ненавистен.
Чувство дискомфорта, или, так сказать, буриданоослизма, требовало лекарства. Патрицианке, готовящейся стать императрицей, получить палкой по голове невозможно — кто посмеет? как бы она того ни хотела! — потому ей был необходим выход в ночной город, загримированной до неузнаваемости, — для «лечения». Или самолечения.
Возможно, подвернись Уне под красным светильником легионер-садист, он побоями мог бы возвратить её к состоянию счастья (отчасти ради этого Уна и стремилась под Пасху в кварталы любви особенно страстно; кто знает, может в Кесарии она обходилась без этого?). Однако, судя по танцу среди развалин, все те двенадцать овладевших ею в ту ночь мужчин были простыми исполнителями, без признаков столь желанного для неё патологического садизма.
И потому Прекраснейшей оставался танец богоматери.
И она ему отдалась.
А после него восстала отдохнувшей и «обновлённой»…
А вот у её мужа после возвращения супруги во дворец должно было усилиться желание выпить и покончить с собой. Но в любом случае — ей подчиниться.
А уподобившись, самому пойти в развалины и там… станцевать.
Не удивлюсь, если узнаю, что Пилат, выпив и потому непроизвольно став марионеткой жены, приходил в развалины — на то же место.
Но танцы — женский способ принятия решения. Мужчины, не отличаясь от женщин по сути, отличаются по ритуалам. Полезно вспомнить, что религиозный коллективный танец по-гречески—theoria! Да-да, ни больше и ни меньше! Сомневающемуся мужчине тоже нужен «танец». Хотя принято говорить, что большинство теорий — игра слов, на самом же деле — это, по сути, своеобразный танец.
И Пилат в конце романа приглашение к танцу принял — создав словесную систему, уничижающую Киника.
Во всяком случае, до времени Того Распятия.
Мысль — пустяк. Так, маленький штрих к теории жизни.
глава одиннадцатая
На помощь приходят… русские боги?!
Маячащая в тысячелетиях отрезанная голова…
Кто-то из православных изрёк, что отрезанная голова — это символ полной смерти. Жил-де когда-то некий православный святой, которого убивали и так, и эдак, убивали и убивали, а он всё живой и живой, несмотря ни на что, продолжает прославлять Господа, и так до тех пор, пока ему не отрезали голову.
От концептуалистов-богодержавцев я узнал, что-де отрезанная голова, скажем, у Пушкина в «Руслане и Людмиле», — символ правящей элиты, русских князей, прихвостней мирового сионизма, пренебрегших интересами своего народа. Без тела голова нежизнеспособна и достойна презрения. Но в своё время явится предречённый Руслан (Рус-ланд — символ тайн жреческой касты), который, достигнув полноты духовного возраста, на рубеже XX и XXI веков голову поразит концептуально, и тем исполнит предназначение истинного жреца земли русской. Интерес же к отрезанной голове — это проявление политической вовлечённости.
Когда же я спрашивал надутых и вечно обиженных профессиональных эзотериков о смысле отрезанной головы, которая, подсказывал, есть знак могущества на высших ступенях посвящения оккультных братств типа тамплиеров или розенкрейцеров, то они только удивлённо таращились.
К психоаналитикам-фрейдистам не стал даже обращаться — уж они-то, которым фаллические образы мерещатся повсюду, перетолкуют образ отрезанной головы так, что только держись!
Собственная психокатарсическая практика ничего вразумительного не подсказывала. Образов обезглавленных тел при психокатарсисе — уйма. Человек без лица, символ яркого некрофила — в подсознательных образах каждого, кому мне доводилось помогать. А вот отрезанной головы, самой по себе, без тела, — ни одной! Загадка!
Итак, от существующих ныне культурных наворотов толку не было.
Оставалось ждать…
И вот однажды читаю книгу, в которой была приведена обширная цитата из книги Сергея Лесного «Откуда ты, Русь?» Эту книгу я прежде уже читал, цитируемое место — из числа легко запоминающихся, поэтому усилий при чтении прилагать не приходилось… Словом, не столько читаю, сколько думаю о своём.
И тут натыкаюсь на имя верховного божества населения наших мест: Триглав.
Триглав?!
И тут я всё понял!!
Триглав!! ТРИ-ГЛАВ!!! Ну конечно же! Всё понятно! Три-Глав!!
Слова, обрамляющие в тексте имя верховного бога гилеян (жителей лесной части Скифии — такое название страны мы обнаруживаем у Геродота в логосе о Скифии), были самыми обыкновенными. Говорилось о том, что гилеяне были вовсе не многобожцами: наличие множества служебных божков вовсе не отрицает единобожия. Говорилось, что сам верховный бог Триглав — это вовсе не трёхголовое существо, просто у него три лица, сам же он един… И тому подобное.
Как не понять при такой прозрачной подсказке? Конечно же, никакие не три головы, и даже не три лица (в Гилее идолам не поклонялись), хотя богомазы, по приказу киевского князя Владимира Красное Солнышко во времена его первой, малоизвестной, если не сказать скрываемой, религиозной реформы (в первую он насильно заставлял поклоняться идолам с серебрёной главой, а во вторую — золочёным символам православия; у Лесного тоже об этом подробно написано), могли вырезать Триглаву не то что три лица, но и на каждом лице по три носа и семь глаз, а угодливая толпа поклонилась бы и этому чудищу.
Просто «голова» — это символ истины, а цифра «3» — известный символ фундаментальности! Фундаментальная истина! ЛОГОС! ТРИГЛАВ — это ЛОГОС!
Логос — Ты и здесь тоже?! И опять — Неузнанный?..
Духовно-психологическое расслоение народов происходило всегда, распределение неугодников по странам неравномерно — в одних больше, в других меньше, — у наиболее «концентрированного» народа должен был быть «младший брат», самовыражающий свою духовную жизнь в иных терминах, к концу античности именно скифы выделялись раскованностью мышления… Всё сходится: логос — глава, Логос — Три-глав! Триглав!
