Если ты, Пилат, — Велес, то ты всего лишь текущий туман, который приобретает форму волею вселенской Власти! Потому-то твоя жена, зная о ночной твоей жизни, тебе не препятствовала! Объятия блудниц были объятиями смерти — её объятиями! Женщины кварталов любви готовили Пилата для… его жены! Сами того не осознавая. Для его ей повиновения! Для исполнения — слепого! — её воли!

Киник вернулся в Хранилище и лёг на пол — так было прохладней.

И с какой стати считать, что послушный Аттис изменял жене вопреки её желанию, а не согласно ему?

С какой стати?..

Да, руки, державшие обагрённый густой кровью кремень, были его, но чья воля ими двигала?

Но неужели Пилат не пытался вырваться из этого круга?

Переодевание в купца — что оно значит?

Ведь не в легионера же Пилат облачался! Обличие легионера хотя бы практично: из желания завоевать любовь Лели — ведь её воплощениям мил бог войны!

Но Пилат облачался не в легионера…

Так значит, уход в кварталы любви — пусть робкая, но попытка побега?

Им самим не осознаваемая?..

Киник перекатился на бок.

Или не побег? А всего лишь обычное для толпы воспроизведение — в главном — предков?..

А служба в легионе — лишь поверхностная дань времени?

Воин, наместник, торговец…

Но ведь так же развивался в реинкарнациях и сам Велес! От Солнца, Истины и защитника — через воина — во власть — вплоть до торговца, хлеб которого — обман. А там и вовсе — кинед Аттис при Кибеле…

Эти метаморфозы — смысл истории народа: каждый народ, миновав юность, достигает зрелости, затем дряхлеет, и его поглощает другой народ.

И для нового народа пережитое народом-предком — своеобразное пророчество: от истины — к воину — до торговца…

Пророчество?..

Жизнеречение?

Пилат — жрец?

Разве такое возможно?

Но не жреческие ли движения он — видимо непроизвольно — повторял в колоннаде?

Непроизвольное служение заходящему Солнцу — не проречение ли будущего?.. Не принятие ли эстафеты?

А ты, Пилат, оказывается, сложней и… многослойней, чем кажешься на первый взгляд…

Популярные поэты, по чьим описаниям на сцене оживают боги, не берут на себя труда вчитаться в древние богослужебные книги, они представляют толпе, что чувствуют — непосредственно — сейчас. И даже не догадываются, что воспеваемые ими боги ещё не так давно были другими…

Не могут себе позволить догадаться также и жрецы при храмах — обретение доступа к пространству мысли для них означало бы утрату доверия толпы — и из храмов изгнание.

Сравнивать и размышлять могли себе позволить только те редкие философы, жизненный путь которых волею судьбы оказался пересечённым не одним богом, а несколькими, душа которых — дух народов разного возраста. Не истинные ли они жрецы?

Нет, не случайно и не напрасно Киник был допущен в библиотеку! Древняя книга — познание отправной точки человечества, и потому направления его движения… У Пути есть смысл, есть цель, есть и порог…

Киник сел и прислонился спиной к герме.

И всё-таки — Пилат!

Кто он, и что с ним происходит? Что? В чём смысл таинства, совершённого им на закате в колоннаде Иродова дворца, колоннаде, столь напоминающей храмовую?..

Пилат, что ты там рассказывал о непонятном — с тобой происходящем?

Киник закрыл глаза, вспоминая.

…Огненный диск солнца расплавленным золотом коснулся края земли.

Сердце сжалось и пропустило удар…

Ещё один…

Пора!

И вот Понтий Пилат, облачённый, как и положено претору Империи, в белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой, обойдя ребристую колонну справа, торжественной поступью вышел на последнюю линию колонн Иродова дворца, своими пропорциями столь напоминающую храмовую. Жестом главного жреца он медленно, ладонью вниз, простёр вперёд правую руку к почти скрывшемуся за краем земли солнцу и словно коснулся его напряжённо сомкнутыми пальцами. Потом он развернулся к почти скрывшемуся за горизонтом солнцу, закрывая его, и, одними напряжёнными губами обозначая заклинание, ещё медленнее пальцы разомкнул. Огненного диска как бы не стало — и только кровавый отблеск, изливаясь на его руку, потоком капель струился между пальцами вниз, к локтю…

Свет дня угасал, и Пилат, нахмурившись от напряжения, стал медленно, еле заметно, сжимать пальцы, как бы собирая остатки света в кулак. И действительно, в тот момент, как он его сжал, последние лучи света исчезли.

«Как же прекрасна эта картина! — внутренне восклицала оставшаяся наедине с собой Уна. — Как прекрасна! Это — шедевр! Каков мастер! Это — я… Но почему — я? Как, как он мог угадать? Увидеть меня через столетия?..»

Она вглядывалась в черты лица прекрасной женщины, скользила взглядом по линиям её полуобнажённого тела — и узнавала в ней себя.

Сюжет картины был самый распространённый — невозможно найти в Империи такой виллы, чтобы на женской половине не было или мозаики, или старинной расписной вазы, или картины в роскошной резной раме, или фрески с этим символом любви.

Сокровенных смыслов в этом символе множество, внешняя же история лаконична: Юпитер, приняв вид белого могучего быка, похищает прекрасную Европу — а кто не похищенный в этом мире? — дочь финикийского царя. Огромный бык, посадив женщину себе на спину, вплавь пересёк Внутреннее море ойкумены и достиг острова Крит, где молодую женщину беспрепятственно мог насиловать — и насиловал. От быка у неё рождались дети, нёсшие черты не только смертного человека, но и отца; среди прочих родился и знаменитый Минотавр, человек с бычьей головой, поселившийся в Лабиринте. Впрочем, число детей недостоверно и совершенно не важно — на картинах всегда изображалось только предваряющее насилования похищение.

— Бедняжка, — вновь и вновь представляя разнообразные картины изнасилований до пределов обладания, шептала Уна.

Но на картине всё было пристойно: будущие любовники, оторвавшись от земель, подвластных родителям Прекрасной, ещё не достигли затерявшегося в волнах острова, они ещё плыли среди лёгкой пены волн, но похищенная Европа уже приняла священную позу — на спине быка. В напряжении её тела Уна угадывала многое: вынужденную покорность перед происходящим, подобно змеям оплетающий страх перед неминуемым надругательством, мечту о малом мече, чтобы достать до сердца этого одержимого страстью чудовища.

А ведь как было бы хорошо: погрузить малый меч ему в спину, под лопатку, где обычно ставится тавро, волна крови навстречу — ей на груди, на живот, вот она уже в крови вся, всё море становится кроваво-красным, всё, до самого горизонта…

Это чудовище исчезает, вернее, раздаётся до размеров моря, сливается с бесконечностью, а остаётся она — в нём. И остаётся только покачивание волн. Ритмичное — и этой ритмичностью волнующее… Бесконечно прекрасное… Прекрасное, как сама ночь… Да-да, и струящееся вокруг тела, даже сейчас, когда бык невредим и всеми силами стремится к своей цели, это покачивание угадывается!..

Юпитер, как и Уна, всегда был не собой, а принимал какие-нибудь обличия. Прежде всего, видимо, для того, чтобы овладеть приглянувшимися ему богинями или земными женщинами — о, как их было много! Порой Юпитер бывал небесен и нисходил в виде оплодотворяющих солнечных лучей, но чаще облекался в прах, принимал облик животных. С Европой, к примеру, он был быком, а с Ледой — лебедем. Картины и изваяния овладевающего Ледой лебедя тоже украшали многие виллы Империи. Но Уна лишь брезгливо морщилась от чрезмерной откровенности образов, создаваемых римскими художниками и скульпторами, — лебедь тянулся к лону Леды, и вибрирующая напряжённость его шеи со страждущей головкой была слишком узнаваема.

«Нет, чувство должно быть… возвышенным», — небрежно сцеживала Уна, отвечая на недоуменные вопросы, почему её дом не освящён присутствием хотя бы одной Леды с лебедем.

Зато картины с быком, похищающим Европу, Уна приобретала во множестве, — но особенно ценила ту, перед которой она сейчас стояла. Написавший её мастер почил задолго до рождения Уны, видеть её не мог даже ребёнком, но на картине стоящая в священной позе прекрасная женщина была на Уну удивительно похожа — формой лица и его выражением.