— Что такое, тигрёнок? Ты не рад?
Он забормотал что-то невнятное. Про деньги, про аборт, снова про деньги. Вспомнил о своей карьере, о жене. Есть же хорошие врачи, говорил он, всё можно устроить. Она не хочет? Ничего страшного. Он готов выделять некоторую сумму денег ежемесячно, хорошую сумму денег. Но она должна понять его. У него жена. У него дочь в конце концов.
Она слушала его внимательно, ему казалось, что она согласится с его доводами, что она…
— Значит, ты хочешь от меня избавиться. От нас избавиться, — на милом личике появилось странное, незнакомое Юре выражение. Оно стало острым, злым, неестественно вытянулось, пухлые губки сжались в струнку, а в голубых глазах блеснул лёд — словно в комедии дель арте актер случайно обронил свою маску, явив публике истинное лицо. И это лицо пугало и без того не отличающегося смелостью Юру.
— У тебя ничего не получится, мой тигрёнок, — прошипела она. — Не расскажешь своей жене сам, расскажу я. Во всех подробностях расскажу, пусть знает. И на работу твою напишу, твоему генералу. Всё сообщу. И как ты его старым хрычом называл. И не думай, что я соглашусь на аборт. Ну уж нет. У нас, Юрочка, родится ребёнок. Твой ребёнок. Который тоже достоин жить в роскоши и богатстве. Понятно тебе?
Она уже не шипела, а кричала. Много чего. И Юра видел — она не врёт, она действительно всё так и сделает, приведёт свои угрозы в исполнение, и тогда конец, всему конец. Всему.
Юра Рябинин плохо помнил, чем тогда закончилась эта безобразная сцена. Кажется, он ей чего-то наобещал, наплёл, глядя в полное недоверия, теперь уже чужое и незнакомое лицо. Говорил какие-то слова в надежде выиграть время, лихорадочно соображая, что же дальше, как дальше. Кажется, потом всё закончилось сексом, вернее, его жалким подобием — Юра снова почувствовал, что сдаёт экзамен, только на этот раз уже другой женщине, и экзамен этот он с треском завалил.
Потом потянулись тоскливые дни. Дамоклов меч, нависший над ним, уже не просто щекотал его темечко, он вонзался — Юра физически ощущал безжизненную холодную сталь, готовую в любую минуту обрушиться на него. Нужно было на что-то решаться, но именно этого Юра сделать и не мог.
Он никогда или почти никогда не принимал решений. В быту, в обычной жизни, за него всё решала Наталья. На службе он подчинялся приказам генерала. И его это устраивало. Он привык. И вот теперь, когда ни Наталья, ни генерал ничем не могли помочь, Юра вдруг впал в прострацию, потому что как быть, он не знал. Ему требовалось переложить ответственность, хотя бы её часть, на кого-то ещё. Если бы у него были друзья, это бы, наверно, как-то помогло, но друзей у него не было. Были сослуживцы, с которыми он находился в ровных и доброжелательных отношениях, было начальство, и всё.
Юре ничего не оставалось, как только предаваться своим горестным раздумьям и пить, что он и делал — заливал тоску и безвыходность ситуации алкоголем и отчаянно, остро жалел себя. И вот в один из особенно ярких приступов жалости после пары бокалов любимого напитка Рябинину пришла в голову мысль о Ставицком. Серёже Ставицком, родственнике его жены.
Ставицкого Рябинин знал давно, по молодости даже пытался подружиться, но быстро оставил эти попытки. Серёжа держался с ним ровно, вежливо улыбался, говорил приветливые дежурные фразы, но и только. Ставицкий был немного странным, среднего роста, субтильного телосложения, неприметный, и, если бы не огромные, несуразные очки и не дурацкая манера постоянно их снимать и протирать, он мог бы легко затеряться в любой толпе, остаться незамеченным. Странность родственника поначалу казалась Юре забавной, но только поначалу, очень скоро он понял, что у Ставицкого два лица — слегка заикающийся и застенчивый на людях, прячущий тёплый бархат глаз за толстыми и смешными линзами, в кругу своих он заметно преображался. Нет, голос Серёжи по-прежнему звучал ровно и ласково, и в этой ласковости можно было утонуть, как в мягкой и душной перине, но было и другое. Серёжа Ставицкий тоже носил маску, и когда он чуть-чуть приподнимал её, Юра видел спокойную холодность, равнодушие и жестокость, и это настораживало, а на контрасте с нелепой внешностью Сергея, ещё и пугало.
В общем-то Юра даже где-то радовался, что Ставицкий не сильно рвётся в друзья, ограничиваясь обществом Юриной жены. У них с Натальей были свои разговоры, какая-то запутанная семейная драма, Рябинина не сильно интересовали все эти родовые связи, кто там кому кем приходился. Старые истории о былых временах, замшелые тайны рода навевали скуку, которая зевотой сводила скулы, когда Юре приходилось присутствовать при их встречах. И он вполне свыкся с таким положением вещей, но в последнее время Ставицкий вдруг изменился. Сам пошёл на сближение, буквально круги нарезал, приглашал выпить. Юра не отказывался и не замечал, что во время их посиделок, Сергей почти не пьёт сам, зато охотно подливает Юре, вызывая его на странные и непривычные разговоры. Где-то в глубине души шевелилась мысль, что всё это неспроста, и что Ставицкому, который к тому времени, сделав невероятный и головокружительный рывок в карьере, добрался до места в Совете, явно чего-то надо, но Юра гнал эту мысль прочь, теша своё самолюбие тем, что его наконец-то допустили в избранное аристократическое общество.
Рябинин был уже изрядно пьян, когда ему в голову пришла мысль о Ставицком и о том, что тот может помочь ему, и, посчитав эту мысль не просто хорошей, а гениальной, он, засунув в портфель, с которым почти никогда не расставался, пару бутылок коньяка, двинулся к Сергею. Уже в прихожей, пытаясь нащупать в темноте кнопку, чтобы открыть двери, он услышал голос жены, доносившийся из столовой. Наталья выговаривала Ксюше по поводу плохо начищенных подсвечников. И от того, что эти две женщины, от которых исходила угроза для него, были сейчас вместе, Юра почувствовал такую тоску и такой страх, что он буквально выкатился из квартиры, а, когда добрался до Ставицкого, его душили пьяные слёзы жалости к самому себе и своей почти заглубленной жизни.
От того разговора со Ставицким в Юриной памяти остались только какие-то обрывки. Он много и долго говорил, вываливая на задумчивого и молчаливого родственника свою историю, много пил — ему казалось, не пьянея, но на самом деле всё больше и больше утопая в пьяном угаре, и вдруг резко протрезвел, когда Сергей наконец заговорил.
Нет, к тому, что предлагал Сергей, он был не готов. Это звучало абсурдно, страшно, и от безжизненного голоса Ставицкого к горлу подступала тошнота.
— …ты всё должен сделать сам. А я научу тебя как.
Это было похоже на инструкцию, только на очень страшную инструкцию, но самым ужасным было то, что в конце Юра уже сам повторял за Ставицким свои действия: дождаться, когда Наталья уйдёт (Наташу с Олей я приглашу в этот вечер к себе, Юра), отвлечь Ксюшу (как же её отвлечь, господи), убить (Юра, постарайся, чтобы не было крови, удушить — гораздо эстетичнее, поверь мне), открыть дверь (к тебе постучатся, Юра, условным стуком, два раза), придут люди (просто покажешь им, где труп) и всё.
— …и всё, — закончил Ставицкий.
— И всё, — эхом повторил вслед за ним Рябинин.
Повторил, уже понимая, что сделает то, что сказал ему Сергей.
После этого инструктажа Юра на время вынырнул из пьяного угара — вынырнул ради одного единственного дня, вернее вечера, и только за тем, чтобы потом занырнуть туда снова.
День Сергей ему назначил сам, и этот день так болезненно и остро врезался в память, что Юра мог бы по минутам повторить всё, что тогда происходило: вот он сидит в своём кабинете, трезвый как стёклышко, стараясь не глядеть в сторону книжного шкафа, где на привычном месте, за томиком Есенина, его ждёт награда (Юра мысленно пообещал себе, что выпьет, но потом, когда всё будет позади); откуда-то из комнаты и коридоров доносятся голоса жены и дочери (скоро, очень скоро он будет свободен и даже слегка пьян); вот жена заглядывает к нему в кабинет, вопросительно и слегка удивлённо смотрит на пустой стакан на его столе (она, наверно, всё знает, но по этой чёртовой женщине никогда ничего не поймёшь); опять какие-то движения в прихожей, дочь что-то спрашивает, жена отвечает (как же медленно ползут минуты, стрелка словно приклеилась к цифре семь); и наконец громко хлопает входная дверь.
