В тайнике было неестественно тихо. Кир уже привык, заходя в предбанник, слышать голоса вечно спорящих мужчин, иногда смех, но чаще — тяжёлые, уверенные шаги Литвинова, который ни минуты не мог усидеть на месте. Сейчас шаги, кажется, тоже раздавались, но уже из комнаты самого Бориса Андреевича. А у Савельева было подозрительная тишина. Кир осторожно заглянул внутрь — Павел Григорьевич спал, беспокойно, что-то нервно бормоча во сне.

Неудивительно, конечно. Утром, когда Кир ставил капельницу, он обратил внимание на красные, воспалённые глаза Савельева и общий помятый вид. Павел Григорьевич даже его, Кира, не замечал, погружённый в какие-то свои мрачные думы. И Литвинова не слушал, который стоял рядом и сердито выговаривал, что так нельзя, что он себя доведёт, а им сейчас нужна светлая голова и чётко работающие мозги.

Значит, Савельева всё-таки сморило — не железный же он.

Ну и хорошо, пусть себе спит. Кирилл даже обрадовался. К Литвинову тоже заглядывать не стал — и так понятно по звукам, что с этим всё в порядке, мечется опять, как зверь в клетке. Никакого желания общаться с ним Кир не испытывал, то ещё удовольствие — Литвинов примется снова за свои вечные подколки, а ему только и останется, что стоять и обтекать. Ну уж нет, с него хватит, свою норму по подколкам, выволочкам и назиданиям Кир на сегодня выполнил — ото всех огрёб. И теперь у него есть занятие намного интереснее.

Он плюхнулся на стоящую тут же в коридоре банкетку, раскрыл книгу, которую всё это время сжимал в руке. И даже улыбнулся, предвкушая…

Если бы полгода назад кто-то сказал ему, что он будет вот так читать взахлёб, урывая каждую минутку, дрожа от нетерпения, переживая за героев, как за себя самого, Кир бы ни за что не поверил. Библиотеки, заботливо натыканные на каждом этаже, Кирилл Шорохов обходил стороной, а если и заглядывал туда в компании таких же оболтусов, как он сам, то точно не за книжками, а от скуки или поглазеть на новую молодую библиотекаршу, про которую Лёха Веселов говорил, что у неё грудь пятого размера. Читающих и прочих ботаников Кир презирал, потому что ну что там может быть интересного в этих книжках — какие-то вымышленные герои, да пусть и не вымышленные, какая разница. Всё равно они жили давно, ещё до Башни. И проблемы у них были другие, равно как и жизнь.

А потом у него появилась Ника.

В библиотеку в квартире Савельевых Ника потащила Кира почти сразу же, в первый день, а вернее утро, когда он появился у неё. Вечером накануне им было не до этого — они целовались в гостиной под шелест звёзд у них над головами, смеялись, говорили, переплетали пальцы, касались, не могли оторваться друг от друга, уснули почти одновременно и так же одновременно проснулись.

А утром она, схватив его за руку, потащила вглубь большой квартиры — растрёпанная, сонная, в мятой рубашке, небрежно сползшей с плеча — потащила не куда-нибудь по гостиным и оранжереям, а в святая святых, в библиотеку.

Кирилл смотрел на полки, уходящие в потолок, на разноцветные корешки книг, которых касались тонкие солнечные лучи, прилетевшие сюда вслед за Никой, и испытывал странные чувства. Эта большая и светлая комната, непривычная и непохожая на то, что он видел до этого, поражала, но вместе с тем все эти тома и фолианты ничего не будили в нём, ему было не до них. Хотелось опять сграбастать эту чуднУю рыжую девочку в свои объятья, уткнуться в золотые, спутавшиеся колечки, пахнущие цветами и солнцем, но каким-то шестым чувством он понимал, что сейчас не надо — тут не надо. А она, укутанная облаком серебристой книжной пыли, водила тонким, почти прозрачным пальчиком по корешкам книг, чего-то искала, отмахиваясь от назойливого солнечного лучика, который рыжим котёнком тыкался в книги вместе с ней, помогая и мешая одновременно.

— Какая твоя любимая?

Он не сразу понял, о чём это она, а когда понял, растерялся. Любимая? Книга любимая? Как это?

Кир почти не читал книг, то есть когда-то, ещё в интернате читал, если задавали, и то не всегда, конечно. Он был уверен, что книги — это скучно. То ли дело кино: ярким калейдоскопом сменяющиеся картинки, всё сразу понятно, а книги…

— А моя вот эта! — она осторожно достала толстую книгу с обтрёпанным корешком и отбитыми уголками. Раскрыла, провела рукой по желтоватым страницам, а потом уткнулась носом, вдохнула запах времени и, подняв на него счастливое лицо, рассмеялась легко и звонко. А он, сам себе удивляясь, засмеялся вслед за ней.

— Не, серьёзно, — она подтолкнула его к дивану, и сама уселась рядом, всё ещё держа книгу в руках. — Я её раз сто, наверно, прочла. Видишь — до дыр зачитала. Папа так говорит. И ругается ещё, что я с книгами не умею обращаться. Но это он так, не по-настоящему, на самом деле она и до меня такая была. Всегда. Это же папина книга — это он её до дыр зачитал. Потому что она — особенная. Видишь?

Она отняла руки с обложки, и он прочитал, вслух, как школьник:

— В. Каверин. Два капитана, — и тут же спросил. — Про пиратов что ли?

И испугался, что своим дурацким вопросом всё испортил. Но она не обиделась, опять рассмеялась — как рукой прошлась по золотым колокольчикам, и торопливо стала объяснять, пытаясь пересказать, о чём эта книга.

Он тогда не слушал. Смотрел, как вспыхивают пламенем её медные волосы, как танцуют на бледном личике лёгкие тени от подрагивающих пушистых ресниц, как она осторожно перелистывает хрупкие страницы. Слабо царапнуло имя главного героя, о котором она рассказывала взахлёб — Санька Григорьев, прямо как тот, её бывший, но он быстро прогнал его из головы, притянул Нику к себе, нашёл губами её смеющиеся губы.

— Кир, ты дурак…

И книга, тихонько соскользнув, упала им под ноги…

С того дня прошла целая вечность.

Кир и сам не заметил, как пристрастился к чтению. Оказалось, это даже интересно — следить за перипетиями чужих судеб. А про ту, самую первую — особенную книгу, которую Ника показывала ему тогда, он и думать забыл, пока пару дней назад не наткнулся на неё в библиотеке. Конечно, это была не бумажная книга, как у Савельевых, а пластиковая, в безликом стандартном переплёте. Но его, как обухом по голове ударило, он вспомнил тот день, весь, до последней мелочи, до самой короткой минутки, до каждого слова и каждого вздоха, и вцепился в книгу, словно это был какой-то важный знак. Который мог протянуть тонкую нить между ними и всё исправить. Глупо, конечно. Кир почти сразу же застыдился своего детского порыва и целый день так и не мог решиться открыть книгу, таскал с собой, косился на обложку, а потом вдруг что-то произошло, и он кинулся в неё как в омут с головой. И пропал там, в этом омуте.

Не сразу, конечно. Поначалу история не очень его увлекла — какой-то странный немой мальчик, чужие, размокшие письма, а вот потом…

Потом ему стало казаться, что этот старый, давно умерший писатель писал про него, про Кира. А вовсе не про какого-то допотопного мальчишку. Это было уже не то отстранённое любопытство, которое приходило к Киру раньше, когда он читал. Теперь он не просто перелистывал страницы — он жил на этих страницах. Не просто переживал всё, что происходило с этим Санькой — он был им. А уж когда пошли главы про то, как герой оказался в доме героини, Кир окончательно понял — это точно про него. Про него и про Нику.

Он не мог оторваться от тонких пластиковых листов, заглатывая их залпом, возвращаясь к некоторым местам, перечитывая снова и снова. Он то торопился, борясь с желанием заглянуть на последние страницы, узнать, чем всё закончится, то наоборот, пугался, что скоро конец, и начинал растягивать чтение, сдерживал себя. Ему казалось, что как только он дочитает до конца, пройдёт путь, описанный в книге, то обязательно что-то поймёт и даже, как бы пафосно это ни звучало, в каком-то смысле переродится. Станет другим — лучше, чище, умнее. И тогда всё будет очень хорошо, и станет наконец ясно, что делать со своей бестолковой жизнью, и он найдёт себя и… Нику. Да, он придёт к ней и скажет, что прочитал её любимую книгу, и что эта книга — действительно особенная, и они будут говорить о ней… хотя нет, всё будет не так. Ника просто посмотрит на него строго и серьёзно, как умеет смотреть только она, и скажет — она обязательно это скажет, что он, Кир, похож на Саню Григорьева. А потом…