Этот человек, самоуверенный, сильный, раздражал его неимоверно. Бесила эта его привычка играть с людьми как кошка с мышкой, бесшумно подкрадываться, накрывать мягкой и сильной лапой, чуть выпускать когти, стальные и смертельные, снова убирать их, прощупывать слабые места, а потом бить — резко, безжалостно, наверняка.

Литвинов поднял с пола Никин рюкзак, подошёл к Киру, но отдавать рюкзак не спешил. Стоял и с видимым удовольствием наблюдал за эмоциями, которые вихрем проносились по лицу Кира.

— Понимаешь ли, Кирилл Шорохов, — искорки в зелёных глазах Бориса Андреевича стали ещё заметнее. — Пока ты тут, не сильно отягчая себя думами, носишься по этажам и геройствуешь, люди, умеющие с большей пользой для себя употреблять серое вещество в своей голове, получают не только преимущества, но и внимание тех, кого ты любишь. А вернее, той, кого ты любишь.

Слова, произнесённые ленивым медленным тоном, ударили в лицо, опрокинули. Кирилл вспыхнул, дёрнулся вперёд, не отдавая себе отчёт, что он делает, наплевав на то, что человек, который стоит перед ним — хищник, крупный, сильный, матёрый хищник, и игры в кошки-мышки и поддавки кончились, и даже если сейчас его прыжок на этого зверя будет последним в его жизни, он всё равно прыгнет, вцепится мёртвой хваткой в крепкое жилистое горло. И пусть его отшвырнут как котёнка одним ленивым взмахом большой когтисто-мягкой лапы, он всё равно сделает это. Кир подался вперёд и тут же замер, остановленный взглядом ненавистных зелёных глаз, оказавшихся почти вровень с его лицом. Смех, перекатывающийся золотистыми искорками, исчез, и на Кира смотрел другой Литвинов. Литвинов, которого он до этого не знал.

— Ты думаешь, Кирилл, что ты её любишь? Жизнью рискуешь, из штанов выпрыгиваешь, пыжишься. И это всё так и не так. По факту ты ещё щенок, и любовь твоя щенячья, бестолковая. Ты ревнуешь, страдаешь, сопернику готов глотку перегрызть. Обидки свои детские лелеешь, хочешь, чтоб всё тебе. Потому что вон ты какой, смелый и достойный. А ведь любовь, парень, это не про то, чтобы брать. Любовь — это отдавать. Себя. Всего. Без остатка. И головой думать прежде всего о том, что случится с той, кто тебе дорог, и как твои геройские поступки скажутся на ней. Потому что ты, болван, не собой рискуешь, ты ею рискуешь. Женщиной своей. Иди, пацан, и взрослей. Становись мужчиной. Уже пора.

И Литвинов сунул рюкзак в руки оторопевшему и онемевшему Киру.

***

Она так и сидела на лестнице, где он её оставил.

— Вот, — он, неловко потоптавшись, поставил перед ней рюкзак.

Из головы не шли слова Бориса Андреевича. Непонятно как, но своим чутьём Литвинов всё правильно понял, расшифровал, углядел все его никчемные метания и поставил на место — жёстко и прямолинейно.

— Ты какой-то не такой, — сказала Ника, задумчиво разглядывая его лицо. — Совсем другой.

И почти сразу же после этих слов поднялась, взялась за рюкзак, но Кир перехватил его, закинул себе на плечо. Понял, что она собралась уходить.

— Я тебя провожу.

— Как хочешь. До лифта.

— До лифта, — согласился он.

…На площадке перед лифтом людей было немного — усталая женщина, ссутулившаяся у стены, два мужика в форме техников, да группа девчонок, дёшево одетых и ярко раскрашенных. Ника подошла почти к самым дверям, бросила взгляд на индикатор. Оставалось чуть больше пяти минут.

— Эй, девки, куда собрались?

Реплика адресовалась не им, но Кир инстинктивно обернулся. К накрашенным и хихикающим девчонкам подвалила разудалая компания. Человек десять. Звонкий матерок прокатился по площадке, женщина у стены недовольно поморщилась, один из мужиков что-то сказал, наверно, сделал замечание, которое, впрочем, так и повисло в воздухе без ответа.

Кир напрягся.

Он почти всех их знал, тех, кто сейчас беззастенчиво вклинился в довольную стайку девчонок, гогоча и рассыпая пошлые шутки. Кого-то знал совсем хорошо, кого-то только по имени или кликухе. Кир и сам совсем недавно был частью их — таким же оболтусом, от скуки шляющимся по коридорам и цепляющимся к прохожим. Среди хохочущих пацанов промелькнула лопоухая голова Лёхи Веселова, пухлые, полудетские щёки, поросшие едва заметным светлым пушком, блестящие, вечно слюнявые губы. А чуть поодаль, за спинами ржущих пацанов, Кир углядел ещё двоих — знакомую коренастую фигуру на коротких кривых ногах и второго, чуть выше, с почти под ноль бритой бугристой головой. Татарин и Костыль. Кир почувствовал подступающий к горлу тошнотворный страх.

Последний раз он видел эту парочку на разрушенной Северной станции. В ту самую ночь.

Кир инстинктивно сделал шаг к Нике, встал так, чтобы заслонить её от них. Вряд ли здесь была хоть какая-то опасность — слишком много свидетелей, да и КПП недалеко, если что, всех их повяжут. Но он всё равно загородил её.

Его заметили не сразу. Но заметили.

— Пацаны, это же Шорох! — услышал он голос кого-то из шестёрок.

— Где?

— Да вон, с девкой! Эй, Шорох!

— Зря стараетесь, он теперь крутой чувак, в люди выбился…

— Знаем мы, как он выбился. Одним местом выбился…

— А чего? Ты бы, можно подумать, отказался? Оприходовать чью-то дочку, и всё — можешь считаться там своим, наверху… Я бы с радостью…

— Да кто тебе даст-то с такой рожей…

Шуточки сыпались, как горох, Кир даже будто ощущал их — они все попадали в цель, больно царапая его самолюбие. Но это неважно. Кир вдруг понял, что важно — чтобы они, эти оскорбления, не достали Нику. Он бросил на неё взгляд. Слышит или нет?

Ника, если и слышала, никак этого не показывала. Просто стояла и следила за индикатором, отсчитывающим секунды до прибытия кабинки.

— Да это же знаете кто? С Шорохом? Это же Савельевская дочка.

Ника едва заметно вздрогнула.

Кир напрягся, как перед прыжком. Чёрт, их слишком много. Да даже если бы и не так много, что это даст? Драться с ними? «Ты, болван, не собой рискуешь, ты ею рискуешь», — вдруг чётко прозвучали в голове слова Литвинова.

— Хорошо устроился, Шорох. Пялить дочь Главы Совета — это сильно.

— Да ладно, ни хрена он не устроился. Не подфартило ему. Нет теперь Главы Совета, кокнули его. Что, Шорох, обидно? Столько стараний и всё впустую.

Кир вскинулся. Сжался, как пружина, набрал воздуха, готовясь…

— Кирилл, не надо, — едва слышно проговорила Ника. И добавила. — Пожалуйста.

Она всё почувствовала, даже не оборачиваясь. И Кир сдержался. Он не понял, как, но сдержался. Уставился в чёртов индикатор… ну, давай же… сколько можно!

Наконец раздался долгожданный звук подъехавшего лифта. Двери раскрылись.

Ника подалась вперёд, потом обернулась и с нажимом произнесла:

— Не стоит, Кир. Не обращай внимания. И… до завтра, наверно.

Кир дождался, пока лифт закроется. Теперь надо уйти. Это просто. Всего-то несколько шагов. И пусть говорят, что хотят, он не будет их слушать. Он медленно направился по направлению к коридору. Считая шаги, чтобы заглушить долетающие крики.

— Что, не выгорело? Накрылся приятный вечерок? Да ты не расстраивайся, она всё равно какая-то стрёмная. Даже буферов нет, толком подержаться не за что. У нас на этаже девки поаппетитнее будут. Хоть у них папаши и не шишки. Или тебе теперь только бабу сверху подавай, на простых девчонок не стоит?

Остаток фразы потонул в диком гоготе.

Веселов! Это был голос Веселова. Кир резко обернулся.

Кривая самоуверенная ухмылка, наглый взгляд человека, уверенного в том, что за ним сила. И что он может нести всё, что угодно, совершенно безнаказанно. Всё это Киру было знакомо. Но его задела вовсе не очередная гадость, сказанная про Нику. Это ерунда и никакого отношения к Нике не имеет, теперь он это понимал. Его взбесило то, что это выпалил именно Лёха. Тот самый Лёха, который неделю назад жалко скулил у него под дверью: «Я влип, Шорох. Что мне делать? Мне больше не к кому идти».

Уже не соображая, что он делает, Кир остановился, сделал шаг в сторону компании — они притихли, явно предвкушая новое развлечение. Даже Костыль с Татарином прервали свой тихий разговор и замолкли, выжидая.