— Борька? Так это его штучки? — до неё наконец дошло, о чём это он. — Господи, какие же вы ещё мальчишки. Седина в волосах, а сами…

— Мальчишки, — согласился Павел, всё ещё улыбаясь. Спорить с ней не хотелось. Хотелось другого. Он крепче прижал Анну к себе, чувствуя рукой и всем телом её чуть прохладную гладкую кожу. — Но Борька, каков стервец! А?

Анна немного завозилась, устраиваясь поудобнее. Положила голову ему на плечо, и Павел вдруг подумал, что они словно сделаны друг для друга — его плечо и её голова. Как-будто кто-то заранее спланировал, выточил их по идеальному чертежу, и теперь, наконец-то детали конструкции, подогнанные чьей-то гениальной инженерной мыслью, нашли своё место рядом, встали ровно, как и было задумано.

«Чёрт, какие идиотские сравнения лезут в голову», — подумал Павел, ему снова стало весело. И легко. Ему давно не было так легко. Может быть, никогда.

— Убить его мало, твоего Борьку, — она притворно вздохнула. — Он тут от скуки совсем распоясался. Надо же было такое… Я так перепугалась…

Последняя фраза прозвучала совсем тихо, Павел едва разобрал слова, скорее, даже почувствовал — её дыхание щекотало ему плечо, и от этого лёгкого прикосновения что-то внутри него откликалось, приходило в движение, словно невидимый оркестр играл там какую-то невыразимо прекрасную мелодию.

Он столько всего хотел сказать ей. И про эту мелодию, звучащую в нём, и про идеально подогнанные детали, вот ведь дурацкое сравнение, профдеформация, не иначе. Про всё. Как он жил без неё все эти годы. Что думал, что чувствовал. Ему столько всего надо было ей сказать, но почему-то словами не получалось. Словами получалось только про Борьку. Как в детстве. Когда Борька всё время торчал между ними и, казалось, постоянно мешал, но без него выходило ещё хуже. Да что там — иногда и совсем ничего не выходило. И сейчас бы тоже ничего не вышло.

Павел вспомнил, как вчера вечером Борис зачем-то отозвал в сторону Катюшу и что-то ей прошептал. Он тогда не придал этому значения, сидел и писал очередной их план, они обсуждали положение в Совете, строили догадки, и Павел, повинуясь своей давней привычке, ещё со школы, записывал их мысли — это помогало ему их упорядочить, выстроить схему решения. И потом, когда Борис, заявил, что у него разболелась голова, и он пойдёт к себе, пораньше ляжет спать, Павел тоже не обратил на это внимания. Ну, разболелась, бывает. Тут взаперти ещё и не то разболится — они оба с трудом переносили своё вынужденное заточение, оно давило на них, мешало, раздражало.

И вот теперь Павел сложил два и два, и сообразил — это ведь он всё и подстроил. Борька Литвинов. Выдающийся стратег, которого он собственными руками чуть было не отправил на тот свет.

— А давай ему отомстим, ужасной местью, — Павел сделал страшные глаза, за глупой шуткой скрывая невысказанные слова. И тут же уткнулся Анне лицом в макушку, не удержался, поцеловал, вдохнул запах волос.

— Отомстим, конечно, даже не сомневайся, — согласилась Анна, подхватывая его тон. — И я даже знаю как. У меня там завалялись запасы слабительного…

И они расхохотались уже вдвоём. Как дети, потому что оба, каким-то шестым чувством угадывали, что так надо. А, может быть, просто хотели, вернувшись на тридцать лет назад, пройти тот путь, который и должны были пройти. Шаг за шагом. Не совершая всего того ужасного, что совершили.

***

Вчера, когда Анна влетела к нему в комнату, с бледным, встревоженным лицом, впилась в него глазами, Павел опешил. И даже испугался. За неё испугался, за Анну. Подумал, что что-то случилось, опять какая-то беда. Как будто мало было этих бед на их головы.

— Аня!

Он шагнул ей навстречу и инстинктивно схватил за плечи, словно боялся, что она опять убежит. И ведь угадал. Она и хотела убежать. Как тогда, пару дней назад, когда попятилась от него, вжалась узкой спиной в закрытую дверь, не сводя с его лица своих чёрных глазищ.

Она его избегала. Избегала всё это время. И Павел знал. Видел. Да она и не скрывала особенно. Демонстративно отводила взгляд, деловито осматривала рану, уже почти затянувшуюся, сухо отдавала распоряжения маленькой смешной медсестричке Катюше. Или паршивцу Шорохову — вот уже кто тут совсем был неуместен, так это бывший ухажёр его дочери, глядящий на них с Борисом волчонком, словно только и ждал момента, чтобы укусить. Кирилла правда Анна по большей части ругала — парень всё же был неимоверно бестолков. А в основном она, конечно, разговаривала с Борисом, оставляя на долю Павла только профессиональные вопросы о здоровье и ничего больше.

Но Павел всё знал. Как бы она ни прятала от него свои глаза, как бы не прикрывалась Борькой и этими детьми, и сколько бы не продолжала играть в молчанку — он знал. Ровно с того момента, как увидел её неделю назад, растрёпанную, злую, обрушившую на Бориса всю силу своего гнева. Павел тогда только-только пришёл в себя после покушения и операции, с трудом говорил и соображал, голова была тяжёлая и мутная от наркоза, а боль, снова расправлявшая внутри свои когти, туманила сознание, мешала думать, пульсировала, подчиняя его себе, но этот её взгляд, да какой там взгляд — полвзгляда — бросила и тут же отвела глаза, этого Павлу хватило. Он всё понял. И за эти доли секунды ему открылся целый мир, словно он залпом прочитал роман великого классика. И боль, и страх, и готовность броситься спасать его, любой ценой, даже ценой своей жизни, и море нежности, и гора упреков — в этом взгляде было всё. И оно обрушилось на Павла каким-то сакральным знанием. А остальное не имело значения. С этой минуты они уже неслись навстречу друг другу, как два курьерских поезда — на полной скорости и без остановок, и то, что должно было произойти, произошло.

Павел поднял руку и осторожно коснулся её лица, провёл ладонью, нежно и бережно. Чуть приподнял пальцами за подбородок и заглянул в глаза, проваливаясь в них, как в омуты. Он видел там, на дне этих невообразимых глаз, себя и свою душу, видел огромный мир, не его, а их мир, а он столько времени жил без этого мира. Вот дурак!

Они столько лет пытались всё решить словами. Думали о чём-то, переживали, забившись каждый в своём углу, лелеяли обиды, выстраивали кучу препятствий, говорили друг другу тысячи ненужных, пустых и глупых слов. Горьких, обидных, жестоких, даже страшных и казавшихся непоправимыми. Отгораживались ярусами Башни, как будто это могло их разделить. А надо-то было только посмотреть друг другу в глаза. И всё.

И всё…

А ведь когда-то у них почти получилось.

В далёкой юности, когда он дрожащими руками ровнял ей криво отстриженные волосы, стараясь думать только про эти непослушные прядки, топорщащиеся и словно нарочно норовящие выскользнуть из-под лезвия туповатых ножниц в неумелых Пашкиных руках. Старался, но взгляд то и дело срывался, соскальзывал на её тонкую шею, такую беззащитную, на голые плечи, на бретельку лифчика, чуть врезавшуюся в нежную белую кожу. Ему мучительно хотелось дотронуться пальцами до её худенького, острого плеча, прижаться губами… Он тогда так испугался этих своих жарких мыслей, что совершенно потерялся, ничего не соображал, чего-то бормотал, а когда она наконец к нему повернулась — не смог совладать с собой, потянулся к ней, уже почти коснулся её губ.

А потом в квартиру ворвался Борька…

— Паша… — Анна попробовала что-то сказать, но он, улыбаясь, тихонько приложил палец к её губам, и она всё поняла, замолчала, подалась вперёд, открылась ему.

…Павел не помнил, как они переместились на кровать, почти не помнил. Они просто провалились в какое-то другое измерение, в котором не действовали законы физики, не работала логика и причинно-следственные связи. Анна что-то бормотала про швы, повторяла: «Пашка, ты с ума сошёл. Пашка», но губы говорили одно, а руки и тело другое. Он чувствовал, как скользят по коже её пальцы, вздрагивал, замирал и не понимал, как же он жил без всего этого раньше. Без её губ. Её рук. Её глаз? Как?