— Не государь, а князь Преобра…

— Не валяй дурака. И так весь город на ушах стоит.

— Что так, Александр Сергеевич? С секретностью не заладилось? Понимаю.

Пушкин выглядел откровенно уставшим.

— Какая уж тут секретность. Ей и не пахнет.

— Как там аудиенция то? — припомнил Стёпа.

— Великолепно. — Пушкин сел на большой тюк со сложенным бельём. — Со мной творятся страшные вещи, Стёпа.

— Какие? — насторожился тот.

— Я стал понимать чиновников.

— Так ведь вы и так давно…

— То не то, то иное! — с досадой перебил Пушкин. — Доселе я думал иначе. Что я не как те… а вышло, что так.

— С вами и впрямь творятся страшные дела, — с самым серьезным видом подтвердил Стёпа, — вам изменяет даже слово. Вас ли я вижу, Александр Сергеевич⁉ Кто вы и куда дели настоящего Пушкина?

— Меня, меня, можешь не сомневаться, — невольно рассмеялся тот, — но правда твоя, что-то неладное со мною.

— Быть может, это болезнь. — предположил Степан. — Прошу вас, опишите симптомы.

— Нетрудно. Раньше мне часто доставалось. Здесь не так, тут не то… хотя в труде, тебе известно, себя не щажу. Но никогда не удавалось делать так, чтобы избегать нареканий. Любой мой замысел, любая мысль, кажущаяся мне гениальной, сыпалась в прах под аргументами людей…более опытных. Я утешал себя, что это некая игра. Начальство недовольно для того, чтобы никто не почивал на лаврах. И вот вдруг здесь я перестал понимать, что именно делаю. Однако, стоило мне осознать этот факт, как я перестал вызывать недовольство.

— Вы перестали совершать ошибки. Причина ясна как Божий день — невозможно ошибаться без понимания что именно делаешь. Вы просто не увидите недочётов.

— Так то я, но ведь совсем другое когда…

— Тсссс, молчите, — прикрыл глаза Степан с лукавой улыбкой. Пушкин опомнился.

— Скажите лучше, что дальше? Судя по увиденному, мы идём на войну?

— Разумеется. Только не мы, не пускает меня государь.

— Тоже верно.

— Тебе легко говорить, ты нынче в полковниках…а мне здесь сидеть?

— Всё-таки просветите меня, Александр Сергеевич. — попросил Степан. — Как обстоят дела?

— Воинственно, граф, воинственно.

Николай поймал себя на мысли, что не верит ни единому слову турецких союзников. Иначе и быть не могло. Недоверчивость — удел королей, но личные свойства характера всегда протестовали в нем против столь нужного подхода к информации. Нужно верить хотя бы кому-то, думал император, иначе можно сойти с ума. Лгали все. Министры и военные, интенданты и коменданты, купцы и крестьяне, даже в семье своей ему виделась фальшь. Какая-то часть окружавшей его лжи считалась своими авторами «во благо», но оттого не становилась правдой. Иногда становилось смешно, порою было не до смеха. Время от времени кто-нибудь решался «сказать правду», выложить как на духу по некоему вопросу, но добивался противоположного эффекта. Николай деликатно благодарил, не испытывая внутренне ничего кроме гадливости к этому человеку. Так не бывает, рассуждал он, чтобы здесь было действительно большее, чем желание повлиять на меня с вполне конкретной личной целью. Выходило, что правда есть маневр лжи, а владеющий подобными навыками — особенно ловкий лжец. Получалось, что те кто лгут особо не скрывая — самые честные люди.

Османский визирь таким образом выбрал наименее удачный подход к Белому Царю. Считая, что вполне понимает европейцев, Рауф-паша сделал ставку на прямоту и открытость. К тому же добавлялось распространённое представление о Николае как о человеке с рыцарским характером. Надо отдать паше должное, он не обманывал себя и признавал, что главным побудительным мотивом сей дипломатии была жадность. У европейцев не принято обыпать правителя дарами за одно только право приблизиться, решил Рауф, значит можно не тратиться сверх меры. Николай, со своей стороны, знал о восточном обычае официальных взяток и не получив должного для его статуса (инкогнито ничем не мешало в этом вопросе) подношения, решил, что турки не воспринимают его всерьёз и не рассматривают союз как долгосрочный проект. Следовательно — России придётся действовать одной и в оба глаза следить за поведением «союзника». Одним из этих глаз назначался Пушкин, неожиданно хорошо справлявшийся с обязанностями.

— Так и сказал? — не поверил Степан. — Быть не может. Нет, я вам верю, но…

— А я ведь даже смягчил выражение, — улыбнулся поэт.

— Делааа, — протянул Степан. — значит, вы будете как надзиратель? И если что не так, то… но вы не сможете поступить бесчестно. Уж я вас знаю. Однако, в жизни случаются обстоятельства… а?

— На моё счастье есть Пётр Романович.

— Безобразов? Но он изранен, к тому же герой.

— Поправится. Сказать правду, состояние его не столь плохо, но знать о том до поры не всем нужно. Официально он лежит уповая на Господа, и с ним на излечении десяток особо отличившихся раненых героев. И пусть себе поправляются. До нужного момента.

— А в нужный момент больные окажутся не совсем беспомощными, — добавил Степан. — У вас всегда под рукой отряд из десятка головорезов, во главе наш доблестный гусар, чьи таланты известны. Он и в окно ночью пролезет и Топканы штурмом возьмет. Удобно.

— Примерно так, — поморщился Пушкин. Ему не понравилось грубое зачисление Безобразова в хладнокровные душегубы.

— Да я не в упрёк, — понял его Степан, — я здесь и сам ничем не лучше. Наоборот — одобряю. А то любят у нас рассусоливать когда надо пожестче. Здесь вам действительно повезло, Пётр Романович человек твёрдый. Не подведёт.

Военные приготовления шли полным ходом. Ежедневно из России прибывали корабли с людьми, лошадьми, оружием, амуницией и провиантом. По всему городу муллы призывали мужчин вступать в войско султана, да хранит его Аллах, который приказал своему слуге (императору северных варваров) привести вооруженных дикарей повелителю. Однако, что эти варвары могут? Правоверные должны сами показать как надо воевать этим гяурам.

Политическое соображение требовало наличия турецкой союзной армии, потому Николай скрепя сердце приказал выделить сто двадцать офицеров и не менее трёхсот унтеров для обучения осман, дабы превратить по сути ополчение в хоть отдалённо похожее на регулярное войско.

Непосредственно русское войско росло как на дрожжах, достигнув в численности почти пятидесяти тысяч, из которых, впрочем, пятнадцать тысяч представляли казаки

«Инкогнито» предпочёл остановиться у Пушкина, что и предопределило превращение восстановленного посольства в импровизированный штаб.

Степан скоро понял, что неправ, думая как неудобно Пушкину от наплыва офицеров. Господа в пределах посольства и вне оного вели себя заметно по разному. Говоря прямо — в городе был разгул офицерской вольницы, на которую высокое начальство глядели сквозь пальцы, как всегда бывает в немирное время. Война — время подвигов, как учат нас книги и рассказы людей бывалых, оттого самые нетерпеливые принялись совершать подвиги ещё не добравшись до неприятеля.

Молодецкая удаль (непременная спутница любой уважающей себя армии) стремилась проявить себя во всей былинной красоте. Группа офицеров драгун устроила грандиозную пьянку на гаупвахте (специально арендованном доме еврея-купца), куда была отправлена за какую-то шалость вроде отсутствия взаимопонимания с излишне алчными торговцами, и решила посетить английское посольство. Покинув место заключения вместе с дежурным офицером, который составлял им кампанию, они вломились в милорду Понсонби для получения ответов на некоторые вопросы. Например о том, почему тот до сих пор не эвакуировался.

Беседа получилась жаркой, узнав о происшествии Николай взбесился и едва не перевешал своих храбрых драгун. В данном случае «инкогнито» помогло отыграть назад. Абстрактный князь — не государь, оттого вешать не может. Извиняться, однако, отправился «князь» лично, не видевший другого выхода при всей абсурдности ситуации.