Ада
До недавнего времени еще ничего в моей короткой жизни не было подвластно моим желаниям. Все подчинялось Его воле. Выражаемой через уста моих родителей и наставников. Чего на самом деле хочет Единый? Откуда могут знать об этом земные люди, как могут писать книги, проповедовать, говорить за него, учить других, карать инакомыслящих? Никто из ступающих по земле не был на небесах при жизни, чтобы утверждать, что несет Его слово в народ. И никто не вернулся оттуда после.
Не хочу никого осуждать, каждый волен верить во что угодно, молиться своему богу или не молиться вовсе. Но решение это должно приниматься самостоятельно и осознанно, в зрелом возрасте, и только относительно самого себя. Каждый должен найти себе место, где не будет гоним из-за своих взглядов, и состояние души, чтобы пребывать в гармонии с самим собой.
Я же с самого рождения оказалась в липкой паутине ежедневного, ежечасного и ежеминутного навязывания мне религиозных ценностей от людей, которые должны были быть самыми близкими на свете, а на деле оказались такими далекими, холодными и отстраненными, как звезды. Ты видишь свет, обозначающий их присутствие, каждую ночь, их незримый контроль, но не чувствуешь тепла.
Мой отец, Григорий Иванович Лавровский, строгий мужчина средних лет с внушительной бородой и несколькими глубокими морщинами, залегшими на лбу. Он староста в нашей общине, отвечает за порядок и внутренние дела в поселении, а также за связи с внешним миром, различные контакты и поставки, чтобы это место могло продолжать существовать. Не знаю, как он вообще терпит эти контакты, ведь весь остальной мир, кроме "своих", он в открытую ненавидит, наверно, поэтому возвращается домой с работы всегда на взводе, готовый уничтожить тебя за любую оплошность. Моя мать, Мария Семеновна Лавровская, всю жизнь во всем стремясь заслужить одобрение отца, стала еще более ярой фанатичкой, чем он. Она ведет все домашнее хозяйство и еще помогает убирать в церкви по собственной инициативе. Будучи когда-то первой красавицей на деревне (а я как-то нашла ее фото, где она совсем молодая и простоволосая, широко улыбается на камеру, да мать заметила, отобрала и тут же кинула в печь), сейчас превратилась в тень моего отца с лихорадочно блестящими глазами на худом высохшем лице. Увидеть сейчас, чтобы она улыбалась — большая редкость. И уж точно не мне. Разве что своему любимцу. Так давайте о нем. Мой брат Петр, старший из сыновей в нашей семье, ему сейчас семнадцать лет, и он полностью оправдывает надежды наших родителей на идеального ребенка. Тем, что поддерживает их взгляды. Родители простили бы ему любую оплошность, да вот незадача — у него их и так нет. После окончания школы собирается поступать в духовную академию и стать священником. Мы мало общаемся, живем в разных комнатах, имеем разный распорядок дня и ничтожное количество общих тем для разговоров. Никогда не были близки, встречаемся в основном на семейных трапезах. В отличие от нашей средней сестры. Прасковье сейчас пятнадцать, и она — самый живой человек, которого я видела за свою короткую жизнь. В ней как будто вшит бесперебойный моторчик неиссякаемой энергии и бесконечного позитива. Я не знаю, в кого она такая, точно не в наших угрюмых отца и мать. Даже суровый отец порой смягчается, стоит нашему маленькому солнышку улыбнуться. Мы довольно долго делили с сестрой одну комнату, и я точно знаю, что Прасковья ни во что не ставит нашу веру, собирается сбежать при первой же возможности, умная и смелая, необъяснимо, но где-то берет и протаскивает в дом запрещенные книжки и умудряется читать их у мамы под носом, а еще безумно романтичная и мечтает о настоящей любви. Не поймите меня неправильно, я очень люблю свою сестру, но я всегда недоумевала, как Прасковья при огромном количестве своих шалостей всегда выходит сухой из воды, в отличие от меня, хотя это я старалась всегда угодить родителям. Не завидовала, нет, просто недоумевала. Зависть — плохое чувство. А еще у нас есть младшие, двойняшки Тимофей и Ефимия, им по пять лет, и я пока не могу предположить, как они отнесутся к нашей религии, когда подрастут. Пока что они всех обожают.
И есть я. Я старший ребенок в семье, и, как говорится, первый блин комом. За свои восемнадцать лет жизни я ни разу не чувствовала родительской любви. Мать быстро стала многодетной, через год-полтора от меня и друг от друга родились брат и сестра, и ей приходилось крутиться по хозяйству и дома, и во дворе, ведь в общине принято держать скот и птицу при каждом доме, да еще и в огороде. Я тогда была еще тоже мала, это уже потом мне почти полностью передали на попечение младших близнецов. Так что матери было просто некогда дарить мне тепло. Я на это надеюсь. А, может, ей просто всегда было все равно. Отец тем более был горазд только выдать очередное нравоучение да прикрикнуть, чтобы не мешалась под ногами. Каждый раз мое имя он не говорил, а выплевывал, презрительно поджимая губы. Это был не его выбор, Адой меня назвал наставник. Точнее, не так: Наставник с большой буквы. И почтительнее. Вот, только так. Это был куратор нашей общины, он жил в столице, поддерживал связь с заграничными последователями нашей религии, а примерно два раза в год приезжал посетить нас и некоторые другие вверенные ему общины. Такие визиты всегда были большим праздником. Так вот, отец только и мог, что поджимать губы, спорить с Наставником он не смел. А вот меня много раз информировал, что я сущее наказание и их персональный Ад.
Ада
Мальчики из нашего поселения ездят в город учиться в школе вместе со всеми детьми, чтобы в будущем обучиться на те профессии, которые будут полезны общине. Считается, что мужчина более стоек и менее подвержен греху. Просто потому, что родился мужчиной. Девочки же школу не посещают, они лишь проходят базовое "домашнее" обучении при церкви, включающее в себя правописание, литературу (религиозную, конечно), счёт, историю и немногое другое. Устраиваться на работу женщина не может, а, значит, и аттестат с дипломом ей не нужны. Из документов после свидетельства о рождении в 14 лет у нас появлялся только паспорт, и тот запирался родителями на ключ в шкафу в маминой комнате. Женщина обязана заниматься детьми, хозяйством, огородом, а также добровольно помогать уборкой и мелкими посильными делами в церкви и школе при ней. И самое важное — молиться. Семейные молитвы за столом при каждом приеме пищи, утренний двухчасовой всеобщий молебен в храме, а также вечером час дома, стоя на коленях в своей комнате перед иконостасом. Потому что женщины слабы по своей сущности, ведомы и устоять перед грехом не могут, так внушалось с самого детства.
И вот я с раннего утра шла на всеобщий молебен, потом посещала церковную школу до обеда, возвращалась домой, помогала матери по дому, с огородом и хозяйством. На нашем дворе всегда были куры, гуси, кролики и свиньи. Всех их нужно было накормить, убрать и проследить, чтобы не залезали туда, куда не нужно. А в двенадцать лет к моим обязанностям по дому добавились еще родившиеся близнецы. С ними нужно было сидеть, когда мать занята, помогать купать, вставать посреди ночи, когда они плачут, и кормить заготовленным в бутылочки молоком. Вечером возвращался отец, мы все вместе собирались за столом на семейный ужин, хотя под его давящим тяжелым взглядом мне лично кусок в горло не лез. Далее мне выделялось время для подготовки к урокам, вечерней молитвы, и вот уже время ложиться спать, чтобы с утра все по новой. И так изо дня в день, из года в год.
И самое страшное для меня — темная комната, использующаяся для наказаний. Крошечная каморка, пол которой был полностью усыпан сухим, как камень, горохом. Родители затаскивали меня туда за провинности в одной тонкой ночной рубашке и запирали дверь. Комнату окутывала темнота, лишь в верхнем углу распятие подсвечивалось агрессивно красным светом. Не знаю, что это за свет такой, который концентрировался в одной точке и никак не рассеивал тьму вокруг. Стоять в этой комнате требовалось на коленях и молиться о прощении своих грехов. Кромешная темнота и тишина душили меня, сдавливали горло и грудную клетку, я кричала и захлебывалась слезами. За спиной чудились шорохи и кровожадные монстры, вылезающие из темноты углов. Колени нещадно болели от гороха, и, даже если я пыталась поменять позу, любая поверхность начинала ныть от соприкосновения. Но находиться в одном положении было еще невыносимее, поэтому я то ложилась на бок, подтянув колени к груди, то вставала на ноги, то садилась. Быть замеченной родителями не на коленях во время отбывания наказания означало получить прибавку ко времени нахождения в темной комнате. Поэтому со временем я научилась быстро принимать прежнюю позу. В темной комнате я оказывалась за любую провинность, которых было, на мой взгляд, не так много, и не такие уж они были серьёзные, ведь я правда старалась не расстраивать своих родителей. Но случайно полученное в школе замечание за невнимательность, крепко спала и не услышала, что проснулись младшие, нечаянно разбитая посуда во время уборки, и вот, я там. Петр был слишком правильным, Прасковья умело проворачивала и скрывала свои косяки, близнецы были слишком малы, так что темная комната была персонально для меня одной. Мой личный Ад.
