– Вот видите, люди, пришла к вам Мария, и ягод целебных для зелья достала. Ждите недолго, не боле трех суток, и всех вас тем зельем спасем. Но только не надо кричать, бесноваться…

Но стали кричать ещё громче. И не было ладу в криках болящих – кто тут же хотел учинить им расправу, кто с жалостью срок им на три дня продлил.

Спорили крепко, и даже друг в друга с яростью камни бросали.

И всё же решили, что вредным не будет, коль три дня ещё поживут. А мама и дочка с яблони плод натрусили, в мякоть растерли, с ягодным соком смешали и в жбан поместили – пусть настоится.

Народ поутих, наблюдая за ними. Долго сидели, упорно, но стали с устатку в сон погружаться, а кто про дела свои вспомнил и прочь удалился. Симонида же в погреб закрыли, сказавши под стражей сидеть, пока исцеление выйдет.

Так подло вели себя те, кто утром ещё и в лицо посмотреть не посмел бы без страха.

«Вот людская покорность! – шептал удрученно учитель, ты сегодня – святой, ну а завтра – об тебя вытрут ноги. Только дай слабину… А всё зависть – аки ржа ест она сердце».

«Что ты бормочешь, предатель? – крикнул на ухо охранник. – Не темные ль силы скликаешь? Так знай – мы погребку крестами святыми закрыли. И нечисти к нам не пробиться!»

Прошло три дня, и жбан из прохлады достали. Наклонили над чарой – полилась из него струйкой влага.

Народ замер, готовый ко всякому делу. Василиса царицею смотрит, глазами людей усмиряет.

– А теперь ко мне подходите. Смело идите, без страха, но с верой.

– Марии! Марии сначала испить дай! Ей дай волшебное зелье! А вредно не будет, мы тоже попросим!

Василиса вздохнула и кротко сказала:

– Да что вам Мария? Не верите, ну так – смотрите.

И, наклонившись над чарой, долго пила, без отрыву. После, взявши на пригоршни зелья, стала лицо умывать им и шею.

Люди, назад отступивши, снова поближе прильнули – смотрят и диву даются. Тени и даже морщины с лица Василисы исчезли, а щеки, бледные, как с голодухи, свежею краской зарделись.

– Видите? Так подходите, лиха не будет, – звонко звала Василиса, и каждый, лечение приняв, дышал глубоко и свободно.

Василиса под дерево села, прижалась к неровной коре и уснула, а люди до ночи плясали, про хвори и вовсе забыв. Свстели кровавые прутья и цепи звенели, в священном экстазе радели они до утра…

Так появились в общине супруги – муж Симонид и жена Василиса. Хоть и не нравилось это народу, да только смирились. Уж больно великая радость была в исцеленьи. А Василиса, крепко обняв Симонида, плакала тихо, незлобно, – будто новые беды сердце вещало.

В тот год не уродило жито. Его и немного было – всего два засева на ближних полянах. Но смута пошла – небо злится за наших смутьянов…

И какой он теперь преводитель, коль любовь ему розум смутила? Вот ведь что вздумал – что день, то раденье! Так ли бывает у честных и верных?

И черная, лютая зависть, исподволь в сердце проникнув, горькую кровь кипятила.

Будем ли в царстве небесном?

…Раз, на неделе, за Василисой пришли из села – малые дети при хвори. И чернику, и лист от капусты, и макатерчиком кровь разгоняли – а хворь не проходит! Последнее слово – лекарке. Уж если она не поможет…

– Дам денег, две гривны, паневу расшитую доне, всё дам, что попросишь, пусть только поправятся детки! – так женщина плачет, зовя Василису на хутор.

Пошли они вместе с Марией. Собрали лекарство да пару лепешек на ужин.

Справились быстро, детки спокойно уснули, но женщина их не пускает, боится, что ночью опять худо станет. Про скит и слышать не хочет – куда ж идти в ночь по болотам?

Петухи закричали по третьему разу, тогда только дверь Василисе открыли. Она, от монет отказавшись, подол за пояс заткнула и, за руку с дочкой, в лес устремилась. Быстро бегут её ноги, но сердце трепещет – быстрее! Быстрее!

Тяжелые тучи ползут небосклоном, сквозь мрак на востоке полоска светлеет. Когда до скита уж осталось недолго, упала на травы Мария, без сил и со страхом.

– Мама, мне чуется, гарью запахло.

Мать возразила, с земли поднимая и крепко за руку взявши:

– Откуда быть гари? Всё тихо, гроза не заходит. И снова, летя над травою, в скит поспешила.

Вот и сходник. Все окна глухо закрыты, и дверь заперта. И пусто в погребке.

В страхе животном метались они по поляне, громко кричали и, ногти ломая, в окна стучали и били ногами о дверь. Но им не открыли.

– Где муж мой? – кричала, рассудок теряя, лекарка. – Что делали ироды в нашем жилье?

На светлой холстине, что топчан покрывала, алой ленточкой след – уже запеклось.

– Ах, злобные бесы! Поганые твари! Не ймется вам жить по-людски!

– Мамочка-мама, там дом запалют, и дым повалил из стрехи…

– Что ты, Мария? Дом… запаляют? Идем же туда! Да скорее беги! Топор принесёшь? Или ломом… Надо скорее двери сломать! Видишь, горят!

Огнище голодно небо лизало, круто вздымались во тьме языки.

– Будьте вы прокляты! – губы шептали, а пальцы срывали перстень с руки.

Кольцо обручальное в пламя швырнула и рухнула наземь, теряя со – знание, слушает гул. Но треснуло небо, и ливень холодный вернул её к жизни. Вскочила – к жарко горящему дому спешит.

Пламя утихло, шипят только бревна. Люди наружу бегут, крестятся, что-то кричат…

Только не видит средь них Симонида.

Наконец, всё затихло. Черным боком угрюмо корячится сходник. Идет, видит, на приступке что-то блеснуло. Подняла свой перстенок, обтерла, на палец надела.

Смотрит в дверь – у столба Симонид. Цепью прикован. Рубаха вся в клочьях. Тело в крови…

Вынесла тело она на поляну, взяла лопату, стала копать. Господи! Новое дело! Корни у дерева все подрубили! Ироды трижды! Мало гореть вам в огне!

Схоронив Симонида, ушли из проклятого места. К людям, в село, поселились у детной вдовы. За леченье давали им деньги да сало, и скоро свой домик поставили – ближе к ручью.

Прошло время и раны на сердце утихли. Отправились в лес – на скитное место взглянуть. Дерево высохло, голое, жалкое, только черные птицы кружатся над ним.

– Мама, смотри, это души святые! – шепчет Мария, мамкин рукав теребя.

Глянула – диво! И, правда – повсюду, сколь видимо глазом, цветы.

– Мама, они как живые!

– Ну, ясно, живые, они же – цветы.

– И яркости сколько! Краски какие… как, помнишь, на дереве были тогда лепестки?

– …желтые, розовые и голубые…

Москва

Декабрь 1983 – май 1985 г.г.

Боксер

Рассказ

Пятое июня было обычным днем. Интуиция дремала, и разум был спокоен. Это будет последний бой. Последний – перед уходом с ринга, уходом абсолютного чемпиона. Последний восклицательный знак в обном большом предложении. Блистательный спртсмен станет тренером, и этот блистательный тренер создаст новую блистательную команду юных боксеров.

Солнце успеха слепит, но трезвый ум восточного человека вовремя избавит от слепоты, подскажет единственно правильное решение.

А теперь – в бой!

…Ничто не предвещало. Все – как обычно. Он собрался с мыслями, состредоточился на главном – победе к пятому-шестому раунду. Однако боевая готовность номер один – готовность держать тринадцать раундов, не менее. Если понадобится, конечно. Всегда должен быть запас.

Зал возбужденно гудел. Все было благородно, очень благородно со стороны Кости. Он во всем уступил противнику на привходящем – и даже судья был англичанин, как и сам Рикки – его противник. Костя не сомневался в своей победе, а истинный победитель должен быть снисходителен к поверженному противнику.

Рикки молод, очень молод, почти на десять лет. Выше ростом. Задирист. Но что все это значит перед его, Костиной превосходной техникой и умением просчитывать ситуацию на десять ударов вперед?

Весь первый раунд Рикки висел на нем, не давая нанести удар по корпусу – единственный точный удар перед мощью которого вряд ли устоял бы этот липучий противник. Спокойно, без суеты. По очкам бой не выиграть. Это уже сейчас понятно. Нужен нокаут, только нокаут…