– Як длуго замежа пан и пани позостать у нас? – спросила Алеся, когда они вышли с гостьей во двор.

– На килька тыгодни, – ответила Барбара, улыбнувшись. – Чи зна пани ензык польски?

– Розумем трохэ.

– Якей пани народности? Чы пани ест полякем?

– Естэм росьянко. Ойтец россъянинем, мама бялоросъянко. Пани се помылила – естэм росъянко.

– Але ж! Пробачте. Пшепрашам…

– Як се пане чуе?

– Дзенкуе. Добже.[1]

– Как долго пан и пани смогут у нас остаться?

– Несколько дней. А что, пани знает польский?

– Немного понимаю.

– А какой пани национальности? Пани полька?

– Я русская. Отец русский. А мама белорусска. Пани ошиблась – я русская.

– Простите.

– Как себя пани чувствут!

– Спасибо. Хорошо.

Они посидели на крылечке молча, не зная, о чем ещё разговаривать, но неловкость длилась недолго – вышел Иван и позвал их в дом.

Марек уже рассказывал о театре, а мария, возможно, под впечатлением какого-то известия, встала и стояла в нерешительности, не зная, за какое дело ей сейчас приняться.

– Не клопотитеся, пани, – взял её за локоть Марек и насильно усадил за стол.

Щеки Марии горели румянцем. Глаза лихорадочно блестели. Алеся забеспокоилась – что же такое сказал Марек, когда они с Барбарой вышли во двор?

– Так вот, с вашего дозволения, начну, – сказал Марек, раскуривая папиросу. – Всё пошло с театра. Барбара там работала тогда – „Народовы“ называется. Может, у вас про это писали в газетах.

– Что-то припоминаю, да, писали… – сказал Иван. – Это не про спектакль по пьесе Мицкевича „Дзяды“?

– Именно так. „Дзяды“ в постановке Деймека. Этот спектакль скоро сняли со сцены.

– А не эту ли пьесу привозили в Москву на гастроли? – сказала Алеся. – Конечно, это были „Дзяды“.

– „Дзяды“ шли с пятьдесят пятого года в семнадцати постановках. И Мицкевич выходил после войны общим тиражом девять миллионов экземпляров.

Разговор теперь шел исключительно между Алесей и Мареком. Мария, теперь побледневшая, как побелка на печке, молча шевелила губами и пусто смотрела перед собой. Иван молча курил, Барбара тоже думала о чем-то своем.

– Ну, если вы ходите в театр, – говорил Марек, по-прежнему обращаясь только к Алесе, то знаете, что одну и ту же пьесу можно поставить по-разному. Вот Деймека и проявил своё видение материала.

– Представляю, что он там наворотил.

– А спектакль посвящался пятидесятилетию Октябрьской революции. Текст такой – как повернуть… Так вот, он ввел в сценическое содержание посвящение, поработал с актерами над текстом – и теперь они обращались прямо сцены к зрителям со словами, которые некогда Мицкевич адресовал русскому царю. Ввел акценты, особо драматические, каких даже у Мицкевича не было, и получился не спектакль, а трамплин для политической демонстрации. У Мицкевича были строки: „Я буду свободным – да, я не знаю, откуда пришла эта весть, но я знаю, что значит получить свободу из рук москаля! Подлецы, они мне снимут кандалы с ног и рук, но наденут кандалы на душу“. Так вот, в этом месте зал встает и аплодирует… Дальше. „Не удивляйтесь, что нас проклинают здесь, ведь уже целое столетие, как из Москвы в Польшу шлют одних подлецов“. И это говорит русский офицер декабристу Бестужеву. Здесь тоже режиссерский акцент – и зал снова встает и аплодирует. Так Мицкевича превратили в знамя реакции.

– Так это же самое настоящее политическое мошенническое мошенничество! – вмешался в разговор Иван.

Мария напряженно вслушивалась в слова Марека, на врмя её оставили смутные мысли, потом сказала, протянув руку к гостю:

– Паслухай. Добры чалавек, А чаго ж наша броня у тым тиятры знайшла? И яе чалавекю пятра? За што их били?

И она снова заплакала.

– Так я сказал, она работала в университете. Когда всё началось, и студенты взбунтовались, начались избиения просоветских преподавателей.

Барбара встала и вышла на крыльцо.

– Ти ёй чаго нада? – забеспокоилась Мария.

– Не турбуйтеся, у неё просто кружится голова, она тоже тогда пострадала. Так на свежий воздух и вышла. Потом придет. Ну, вот. После запрещения спектакля начались сильные недовольства. Варшавские писатели собрались на чрезвычайное собрание и приняли резолюцию протеста против вмешательства властей в культуру. Половина была „за“, почти все они сидели на госдотациях.

– И усё няймецца! – вставила реплику Мария. – И чаго тольки яна у гэту Польщу…

– На театры власть каждый год выделяла семьсот миллионов злотых, только на „Народовы“ – четырнадцать. На каждый билет госуарство доплачивало семьдесят злотых. И за это оно хочет, чтобы театр был трибуной по-настоящему народных идей.

Прушинский взял стакан с чаем и сделал несколько глотков.

– Ти гарачага прынести? – спросила Мария.

– Дзенкуе, я пью холодный. Так вот, ппосле этих событий пришло письмо от студентов в Сейм. С тремя тысячами подписей. Тоже против снятия „Дзядов“. И заметьте. Писатели голосовали тайно, а студентам рекомендовали подписываться разборчиво. Замысел простой – поссорить, да посильнее, молодежь с властью. Чтоб обратного пути не было.

– Молодежь любит в стадо кучковаться, – сказал Иван. – Где что дурное замышляют, молодежь тут как тут.

– Усё ён знае, сидючы на печцы, – стала его бранить Мария. – Што за чалавек таки?

– А руководил всем Ясеница, может, знаете? Он и настроил студентку Лясоту доставить письмо в сейм. Ну, как водится, началось расследование. Тут ещё один активист объявился – Яцек Куронь, собрал вокруг себя еврейскую молодежь и учредил комитет по организацими демонстрации 8 марта.

– Што за люди такия! – опять возмутилась Мария, на этот раз – студентами-евреями. – Мала их немец у вайну знищыу?

– Ну вот, собрались на митинг полторы тысячи студентов. Лозунги, транспаранты, как водится. И Лясота читает резолюцию. Все возбудились и двинули на ректорат. Навстречу им вышел рабочий актив. В них полетели каменья. Вызвали дружинников – студенты ещё больше распалились. Тогда вмешалась госбезопасность. Порядок восстановили с помощью гражданской милиции. Причем, всем бросилось в глаза – студент ов толкали их организаторы к обязательному кровопролитию. Несколько студентов ворвались в ректорат и учинили там погром. Пятро был в отряде рабочего актива. Он и пострадал. Всем русским преподавателям досталось больше всех. Пострадала и Броня.

– Пайду сстауни закрыю, – сказала Мария и вышла.

– А девятого марта уже новые демонстрации начались – призывали мстить за покалеченных студентов. На стенах появилтись подстрекательские надписи, в квартиры звонили по телефонам. Призывали мстить. А про Мицкевича уже забыли, забыли и про спектакль. Им просто хотелось вернуть Польшу к старым порядкам. А что поляки могли быть истреблены как нация фашистами, и что русские их спасли, уже никто не вспоминал. Двести лет назад Речь Посполитую погубили эгоизм и смутьянство магнатов, а что ж теперь? Куда идем?

В словах Марека было столько боли, что Алеся тоже не выдержала и сказала, чтобы переменить тему.

– Мама… Как она там?

– У них всё сложно. Среди прихвостней Ясеницы нашлись те, кто знал его отца.

– Акимку? – в один голос спрсили Мария и Иван.

– Да. Эти люди были потом в банде Лупашко.

– Ах, сатано недабитае, – снова, в который раз за вечер, заплакала Мария.

– Эти люди сейчас представляют опасность для Пятра.

– Госпади, прасти! – перекрестилась Мария.

– Эта банда в сорок пятом, в апреле, начисто уничтожила одно поселение в Беловежской пуще, а сам поселок сожгли вщент. Теперь эти подпольщики орудуют в Варшаве. Реставрация буржуазной Польши – вот к чему всё идет.

– Польща „А“ и Польща „Б“… – вспомнила Мария.

– Вот именно, вот именно…

На следующий день гости уехали. Алеся провожала их на пристань. Долго молчали. Но когда звякнули склянки и моторка отошла, Алеся побежала берегом, громко выкрикивая сквозь слезы:

– Жиче пан и пани щесъливой дроги!

– Мам надзее жэ вкрутце зобачымы се знову! – сложив ладони рупором, кричал Марек.