Прошла зима и ещё много зим, выросла Мария, девицей сделалась. Однако от радения оберег её Симонид.

– Будет тебе радение в другой яви. А пока блюди себя, детка. Бог твоего чела перстом коснулся.

Не очень печалится Мария, что на радения её не берут. И ходит девою с мамой по лугам и лесам. Травы целебные собирает. Большего счастья ей и не надо.

– Мама, а почему оолень голуба? Одолень желта!

– А голуба потому, что листья и стебель то голубы, то сини. И совсем не желты. А ещё вот трава богороцкая или – чабрец. Родится как дикая мята. Цвет на ней синь и красен... А это трава перенос, собой мала, цвет ворон....

– А это – ужик!

– Правильно. И многолистый. А листки белы или темны. А вот завилк, цвет крапивный. Есть крапива, что походит на конопрельцо, добра пить в уксусе. В аэто попутник – настет на пути, листочки подле земли, вверх сторожок. Железняк на пригорке, есть здесь и полынь, верес и собачий язык. А ковыль ищи на диких полях, трава эта белая, растет кустом, шелком чистым розмятывается... А вот трава архангел, то же, что и цветок папоротника, видом синя, по сторонам по девяти листов червленых, вверх четыре цветка – красный, зеленый, багровый, синий... Дают её от сглазу отроку или молодице с душой чистой, как криница....

– Как у тебя, мама?

– Да что ты! – смеется Василиса. – Я грешница. Много грешных мыслей имею.

Уже и серебром тронуло волосы Василисиного Христа, того отрок, что вместе с нею в Ярилину ночь осквернился, а Василисе бег времени будто и нипочем.

Мария растет, на Всилису лицом похожая – только у Василисы во – лосы светлые, как лен, а глаза – темнее агата. Мария же светлоглазая – зеленее трав, что в лугах собирает, её глаза. А волосы смоляные. Все в кудрях да кудельках...

В тот год в скиту мор пошел. Что за хвороба людей мучила, ни один старец, ни одна старица не знали, не ведали. Покрывались тела болящих водяными пупырьями, и от этих пупырий шел страшный зуд по всему телу. Как безумные, метались они, и спасу от хвори не было.

Василиса трудилась день и ночь, все сто пять трав перепробовала – и в настоях, и в припарках, только хвороба не уходила, а люди делались как безумные.

Когда сошел последний снег, в ночь под первый дождь было Симониду видение. Дерево Василисино всё цветами усыпано. И цветы на том дереве все разные – розовые, желтые, голубые...

А как прошел первый дождь, разноцветные лепестки на землю все сбило. И появилась завязь – маленькие, как слезки, яблочки. И вроде эти яблочки от пупырий спасают...

Позвал он Василису и говорит ей про своё видение. А Василиса, едва про этот сон заслышала, вся белее полотна сделалась. На колени упала и говорит сквозь слезы:

– Прости меня, Симони, И мне видение было. Про те цветы. Розовые, желтые и голубые... То не прстые цветы – это моя любовь к тебе.

И она заплакала ещё горше. Перекрестился старец, закричал:

– Побойся бога, Василиса! Мы все – братья по вере, и бог – един, кого мы смеем любить!

– Нет, Симонид, нет! Я всю ночь над тем видением думала! Я люблю тебя и хочу жить с тобой, как миряне живут!

Потемнел лицом старец, молчит, не знает, что и говорить ей. Совсем розум потеряла.

– Василиса, – наконец, сказал он, – брак в нашей общине делом греховным объявлен. Я возьму тебя в своё жилище, раз ты хочешь, и ты будешь яко моя прислуга.

– Нет, нет, ты не понял! Я не хочу жить с тобой в блуде! Я хочу жить в браке, как у православных мирян!

– Да что ж ты! – ввзъярился Симонид, отталкивая её руки. – Это тебя поповцы научили предать нашу веру! Страсти плоти – наущение дьявола!

– Нет, мне было знамение... – тихо сказала Всилиса, однако, ничем не показывая страха. – Было! И я его исполню!

– У человека, смутная женщина, есть тайный враг – гордыня. Отрешись от всех своих тайных желаний, и она, твоя врагиня, навеки утишится. Что может быть слаще, чем дума, что ты выше самой гордыни? Это и есть путь к спасению, Василиса.

– А как же народ наш несчастный? Если путь к спасению – умереть для мира? Умереть, живя в нем? Любя его?

– Нет, я вижу, ты никого не любишь, кроме себя, кроме своей гордыни. Не серди меня, Василиса! Разве так я тебя учил?

– Нет, я люблю их, и сердце моё заходится от боли, мудрейший. Так что же лучше – спасти свою душу или – спасти людей?

Теперь голос её был спокоен и тверд, но лицо всё ещё горело алым румянцем...

Но темнее ноччи стали очи Симонида, руки плетьми упали вдоль тела, он не сказал эти слова. Изрек, как если бы стал говорящим изваянием:

– Когда смертный отрешится от всех желаний, он станет вечным. Бессмертие дает бог ему в награду. Тогда разрываются все нити и разрубаются все узлы, что опутывали его сердце в этом грешном мире. И он обретает покой. Я долго шел к этому вожделенному покою. А ты, Василиса, вновь хочешь заковать меня, мою душу в эти страшные кандалы?

– Да нет же, нет, Симонид! Это Бог! Бог так хочет! Бог хочет, чтобы люди любили друг друга!

– Уходи. Уйди, Василиса и не зли меня больше. Видеть тебя не хо – чу. И слышать твои греховные речи. Оставь же меня, несчастного! – вдруг вскричал он и упал на землю.

Никто в общине про Василисину смуту не вспоминал. Что она в брачную ересь ударилась.

А может, не знали люди об этом вовсе.

Но болезнь так и не оставила их жалкий скит. Вот и работать стало некому. Только несколько стариков и старух ещё держались на ногах – они и кормили ледащих.

Василиса же, отчаявшись излечить несчастных, подолгу сидела у своего дерева и разглядывала его чудные листочки. Глянцевый верх был липким, и тоненькие прожилки шли по телу листа от черенка к самым краям, ветвясь и ветвясь тонким рисунком. Рисунок этот ни на одном листке не повторялся. Она старалась запомнить хитрый узор и не могла – что-то смутное рождалось в её душе в эти минуты...

У этого дерева весной не было цвета. Не было и плодов. Пробовала лист сушить, настаивать, но зелье получалось отравное. Злое. Даже со – бака отбегала прочь от его запаха.

– Что-то здесь напутано. Или... знамение соблюсти надо? Ах, Симонид! Мудрости в твоей голове много, а в сердце – трава-пустоцвет.

Как-то опять позвали её в село – хворь лечить. Идет она по лугу, полой линной рубахи свежие травы заметает. Несет в маленьком узелке у пояса семь вязок – для молодицы, что от сглазу занедужила.

– Ай, девка, ай, красуня! – кричат ей хлопцы вслед, что на лугу траву косят. – Что нейдешь до нас?

Молчит Василиса, только шагу прибавляет.

В хате, на краю села, на широкой лаве хворая молодица лежит без памяти. Лицо низко повязано хустой. От щек жаром пышет. У печи хозяйка-старуха стоит...

Поклонилась ей Василиса и попросила котел нагреть да в семи чанах воду развести. Пока старуха котел наладила, Василиса в чаны травы разложила. Потом дали ей семь холство, и она стала окунать их в чаны и по очереди покрывать ими тело молодицы.

– Один холст – хворобу в жменьку собери, – шептала она. – Другой – в комочек закатай. Третий холст – в себя хворобу забирай. Четвертый – остаточки смывай. Пятый – свежей силы дай. Шестой – другй хворобы не замай. Седьмой – красу молодичке вертай....

Так проделала она семь прикладов и потом дала знак старухе надеть на молодицу новую рубаху с расшитым низом – красным крестиком по долу шитый причудливый, цветами, узор.

Управилась Василиса да и села к окошку, подле хворой. А та крепко уснула.

Уже и окна в хате потемнели, и лампадка так тихо мерцает под иконами...

Пора бы Всилисе к себе в скит вертаться, да никак встать не может. Сидит, словно её к месту приковали.

– Ну, что? Как хворая? – спросила её старуха.

– Спит. И от лица жаром не веет. Ушла хвароба, нету порчи больше.

– Так садись вечерять с нами, – похзвала старуха. – Голодная, чай.

– Не хочется что-то есть, – сказала Василиса и встала. – И правда, пойду я уже.