Самым выдающимся из моих последующих завоеваний на любовном поле битвы, мужчин за женщин и женщин – против всех, была Елена – циничная, приземленная женщина. Невежество её было чудовищным. Она не отличала Конго со столицей Киншас от Конго со столицей Браззавиль. И на усвовение этой простой информации ей понадобилось три дня. А вот за что взяли американского сенатора, лишив аж всех привилегий – по случаю вовлечения в занятия оральным сексом своей молоденькой и симпатичной секретарши, я ей не смог растолковать и за неделю.

В ней выдающимся было всё – от удивительно выпуклых форм (некоторые её параметры точно соответствовали мировым стандартам красоты – 90 на 60, здесь только надо уточнить, что 90 – это её талия, а 60 – объем бедра, точнее – ноги выше колена), до свойств характера. Она так ловко прибрала меня к рукам, страшно сказать! И это было для меня большое благо. Она не только сняла с меня обязанность ломать голову над целой кучей проблем и житейских вопросов, но и ещё весьма успешно развлекала меня, вконец заеденного рефлексией лорда!

Речь её почти целиком состояла из каких-то дурацких выпендрежек, что к ней, однако, весьма шло. Внешне она была похожа на Зинаиду Гиппиус, только тела у неё несомненно больше. Ася, уже подзабытая к тому времени моим больным «я», казалась мне, теперешнему и куда более здоровому, ангелом во плоти и с крылышками, по сравнению с ней, этой кошмарной рыжей ведьмой. Хотя она, как и всякая другая женщина, в глубине своей мелкой души, свято верила, что и она – самый, что ни есть, кондиционный ангел. Но если она и была в родстве с ангелом, то, скорее всего, с самим Авадонном, иудейским ангелом смерти.

Да, это была инфернальная сила в самом непрезентабельном варианте.

По-нашему, чертовка. К тому же, она была чертовски хороша. То есть, чертовка в квадрате.

Нормальный человек говорил: «Мне надо выйти на станции „Парк культуры“». Елена говорила: «Вытряхивайся поживей, приехали, не видишь что ли – „Крах культуры“! Она вообще любила переиначивать все названия – и улиц, и станций метро. Про „Парк культуры“ я уже рассказал.

„Ботаничесмкий сад“ у неё стал – „Плотонический зад“, „Кропоткинская“ – „Наркотинская“, „Арбатская“ – „Старобрятская“, „Беляево“ – „Гуляево“, „Библиотека имени Ленина“ – „Дискотека имени Леннона“, „Марьина роща“ – „Бред барина теща“, „Крестьянская застава“ – „Христианская забава“, „Китай-город“ – „Кидай в огород“, „Красные ворота“ у неё, конечно, превратились в „Квасные“. И если бы у нас в те времена ящик показывал сериалы, то, без всякого сомнения, она тут же переименовала бы любимое „мыло“ всех домохозяек Бразилии в „Сам ты Барбара!“...

И так во всем – словечка в простоте не скажет.

Она действительно была забавной и очень мне нравилась – за эту её поэтичную легкость отношения к сермяжной прозе нашей жизни, но замуж за меня выходить отказалась.

Однако она охотно продолжала со мной общаться на моей территории и даже кой-какое барахлишко своё ко мне притащила.

„Детей у нас не будет!“ – в самом решительном тоне сказала она после первого прецедента. – „Ну, почему так? Может, потом, после хорошей разминки и начнем размножаться, как кролики?“ – спросил я, правда, не очень в глубине души желая положительного ответа и для того, главным образом, чтобы, в такой удобный момент, пролить побольше дешевого бальзама на её женское тщеславие.

„Дети – это досадные издержки производства на фабрике любви“, – сказала Елена, на этот раз, похоже, не ерничая, – и я вздохнул с облегчением – ещё одной проблемой стало меньше.

Каково же было моё удивление, когда в один злосчастный день она вдруг заявила, что срочно уезжает, куда – не сказала, а через полгода позвонила и зарезала без ножа – родила ребенка, и это несчастное дитя усыновил её какой-то там приятель...

Ах ты, змейка зеленая! – думал я по ночам, когда почему-то вдруг не спалось. – Я тебя без устали на груди пригреваю, а ты, мерзавь такая крашеная, в самую селезенку жалишь?»

Но сколько я ни распалялся злобой и обидой, кроме презрения к себе у меня ничего не выковывалось. Олух я царя небесного! Именно в этом – голая правда. Замуж она не собирается! Слушай, дубрава, как роща шумит...

Больше мерзавить её мне хотелось, однако в такие чахоточные ночи я думал о том, что вот с таким вот глухим сердцем и толстенькой душонкой вряд ли вообще когда-нибудь удастся привязать к себе женщину надолго, навсегда...

Тепла, что может заглушить страх одиночества и неудач, отныне не удастся заглушить, – но ты всё же не плачь...

(Конечно, рифма «неудач» и «плачь» достойна разве что поэта Незнайки из Солнечного города, но я продолжал!)

...И пусть в тебе живет унылое бесстрастье... пусть холод пустоты безвыходно глубок... и что-то будет суррогатом счастья...

(Мне это всё очень не нравилось, но раз это меня успокаивало – как наркотик, я вынужден был смиряться!

И я продолжал.)

... И возникающий в финале, такой тяжелый и прощальный, светло-зеленый взгляд печали...

(Конечно, ни один начинающий поэт, не говоря уже о маститых бумагомарателях, не поставит рядом «в» и «ф», не говоря уже о рифме на «ле» и «ли», но я продолжал...)

Однако после «зеленого взгляда печали» меня основательно заклинило – вероятно, в душе моей рождался такой огромный посыл, что он просто не мог пролезть в отведенное ему отверстие.

И тогда я щелкнул тумблером и успешно переключил своё воображение на более спокойную тему.

И в голове тотчас же привычно заверте...

...Ночью приходит спокойствие странное... спичку подносит к моей сигарете... сядет напротив и глаз с меня узких не сводит.... Это – тоска!

(Написав про узкоглазую тоску, я тут же подумал, что из соображений политкорректности не следует с чего-то вдруг прищурившуюся на меня лично тоску наделять китайской спецификой, к тому же, в этом нет даже художественной правды – китайцы вовсе не тоскливые люди!

И я написал...)

... и глаз с меня молча не сводит!

(Теперь всё было вполне политкорректо – немые на такую ассоциацию вряд ли обидятся!

Кто сможет доказать, что немым живется шибко весело, пусть первый бросит в меня камень!)

Мне было уже за тридцать, когда эта сугубо юношеская болезнь вдруг сразила меня в самой тяжелой форме – сказалось, наверное, отсутствие своевременной прививки. И, как поется в моей любимой песне, страсть Морозова схватила своей железною рукой...

Но вот вышел случай, когда об этой страстишке узнали в нашем лабе. Однажды в пятницу культ-торг (тяжелое наследие Елены Преклассной!) принёс – это была она, то есть, девушка, значит – принесла пачку билетов и сказала, что нам дадут входные в «Сатиру» на «врачебные» места – это ложа сбоку, наверху, если мы дадим в праздничный номер оппозиционной газеты «Чтоб они сдохли!» что-нибудь этакое, но обязательно – в рифму.

Милев, гад утробный, тут же кивнул в мою сторону – он напишет!

Как пронюхал? Если копался в моих бумагах – урою!

Однако предаваться следственному эксперименту не было возможности – все, как по команде, дружно завопили: «Он? Стихи? Ну пря! Так пусть напишет!» И я сказал:

– Ладно.

– Я ж говорил! Потомок. Это уже сказал Милев.

– Целую поэму.

Это опять моя реплика.

Назавтра стихи были. Милев, предвкушая нечто запретное, но весьма для него желанное, торопливо выхватил у меня листы, влез на тумбу для корма, вытянул руку вперед, а второй начал энергично размахивать над головой. Читал он с выражением и очень душевно, как если бы это было о нём лично.

– Симфония «Доминирующий глюк», в духе подражания Андрею Белому! – «Ан пё длинный чувак, стоявший раком на потолке... раком на потолке... являл собою бесконечность... с ним были ещё два чувака – конечные... они раздавили на троих шесть пузырей самвэа ин тайм... шестьдсят на три – по двадцать рублей с рыла... но это смотря кто срывал... Олдовая неудача тоже висела на потолке... О-о-о-о! Еее-ее... Это уже сказал Дима Варшавский, или Андрей Макаревич, или даже Борис. В общем, кто хотите, мог так сказать, даже такой чувак, как ты, который задал этот вопрос... – так он сказал и шуганул пару лежалых пантов... вы не знаете, что такое – шугать панты? Близкий академический термин – бить баклуши, страдать фигней, и эсэтэра. Ду ю нау итс э „панты“?»