– Вот балда, зачем в пельку полезла? – кто-то грубо крикнул над её ухом, хватая её за плечи.

– Сам балда, – сквозь злые слёзы ответила Алеся. – Я просто дно меряю.

– Хватайся за рукав, – скомандовал спаситель, а сам, ухватив её за ворот «телятинки», изо всех сил тянул из воды и при этом ругался так, будто сторговал на ярмарке жеребца и страшно был пьян по этому случаю.

– Ой, Сенечка! Это ты! – обрадовалась Алеся, цепляясь обеими руками за своего спасителя. – А я думаю, кто это так противно орет? А это ты орешь. Ты зачем балдой обзываешься? И рукав вот у шубки моей оторвал! Знаешь, как бабушка меня ужасно накажет? Не ругайся больше, ладно? Мне это не нравится.

– Ну, тебе ж нравятся разные уроды, которые ругаются по-всякому. Которые курят. Водку пьют. Ты, кто-то сказал, целоваться с ними собиралась...

– Но это я просто так сказала. Мне совсем не нравятся такие уроды, и вообще уроды не нравятся. Я их просто презираю. Презираю и всё. Тьфу на них.

Домой она проскользнула незаметно, пока Мария была в хлеву, сняла мокрый валенок и засунула его под кровать, к самой стенке. Сама же залезла на печку и забилась в темный угол.

– Иди, деука, снедать, – позвала Мария, которая только что закончила стряпню и уже закрывала печку.

– Спасибо, бабушка. Что-то я не голодна.

– Так иди чай пи.

– Спасибо. И чаю что-то мне не хочется...

– Чагой-та ты усё спасибкаешь? – удивилась Мария такому приступу вежливости и, встав на приступок, заглнула на печку. А, заглянув, увидела перепуганное лицо Алеси, потрогала её мокрый чулок и сказала голосом, который не предвещал ничего хорошего: На рэчцы зноу была?

– Была-а-ааа...

– Так. А валянки де?

– Там. Под кроватью...

Добрее Марии бабушек на свете нет. Но и эта, самая добрая бабушка на свете, не выдержала и взялась-таки за веревку.

– А ну-ка хади сюды! – грозно сказала Мария, складывая бельевую веревку в несколько редей.

Алеся отчаянно вопила – больше для порядка, а не от страха или боли, когда бегала вокруг стола, ловко увертываясь от ударов веревкой. Но всё же ей было до слез обидно, что наказывали её не за мокрый валенок, который высох только на пятый день, и не за оторванный рукав шубки, а за невинное, в сущности, занятие – исследование состояния дел в мартовской проруби. То есть – за чистую науку. И это было очень несправедливо.

Спать Алеся улеглась на печке, а не на диване, в зале, куда её перевели спать после того, как она ночью слетела вслед за котом на лежанку.

Она очень устала за этот день – всё тело гудело и ныло в тяжелой истоме, была сильно обижена Марией, не понимавшей, как это важно – узнать, что там, на дне...

Но даже эта непомерная усталость и горькая обида от сотворенной над ней несправедливости не смогли сразу свалить её в спасительный сон.

Он просто не хотел приходить, этот упрямый сон! Мешал ли стрекот куражистого сверчка за печкой, или шум свары, которую затеяло вздорное кошачье племя, с некоторых пор взявшее моду собираться зимой, по ночам, на их чердаке, – так или иначе, но сон к ней всё не шел и не шел.

А мысли в голове вертелись все старые-престарые, вдоль и поперек передуманные, и делать в столь поздний час, в этой неприветливой темноте, когда уже загашена лампа и ещё не топится печка, а луны за окном не видно, было абсолютно нечего – Алесе стало нестерпимо скучно.

Иногда ей всё же удавалось каким-то чудом погрузиться ненадолго в сладкую дрему, но, не успев порадоваться пришедшему сну, она тут же выныривала из его теплых и мягких объятий и видела перед собой только пустой потолок печки и неуютную черноту долгой ночи.

Но вот, наконец, спасение пришло – связка пахучего лука стала мягко раскачиваться. Печка куда-то поплыла, и открылось, наконец, гостеприимное сонное царство со всеми его чудесами и радостями.

Проснулась она от громких криков, рано утром, когда только-только и приходит настоящий сон. Едва-едва тягучая патока смутного сновидения, наконец, поглотила её, как началось светопреставление. Над самым её ухом зашумели, загомонили растревоженные чем-то люди. Печка резко притормозила, Алеся окончательно пробудилась, вмиг сбросив с себя пелену ночного морока.

– Розуму у тябе заусим нямя! Ти ты з глузду зъехала?

Мария отчитывала Ганну, а та, крестясь на угол, мотала головой и кричала:

– Кажу табе – памер! Хрыстом Богам клянусь.

– Годе языком лямкать, – замахнулась на неё полотенцем Мария. Ганна заплакала, продолжая причитать.

– Памер, памер батька наш! Ой, Марья, памё-ё-ёёёр... Што тяпер буде? Изноу вайна буде?

– Брахня якаясь. Ня вый ты!

Ганна плакала с подвываньем, обхватив обвязанную большим серым платком голову, а Мария, всё ещё не веря её словам, вытирала фартуком руки, морщила лоб и силилась понять – чтобы всё это могло означать? «Хтось брахню распустиу, а бабы и рады разнесть па свету!»

– Ба! Кто умер, а? – спросила Алеся, но бабушка не ответила.

В былые времена Мария не упустила бы случая передразнить Алесю – «ба да ба, бабай-ага!»

Бабаем пугали детей все, а вот что означает «бабай-ага», Алеся узнала лишь недавно. В татарских сказках и легендах она прочла, что так звали военачальника. Но это выражение означало также – «баба-яга», потому что «я» – это два звука – «й» и «а». Бабушка ещё любила ругать их компанию «ордой», когда дети с шумом и криком носились под окнами, а дедушка в это время лежал на диване и читал газету: «Ишь, орда расходилась!»

Но сейчас она промолчала, значит, действительно случилось что-то невероятное и непоправимое.

Мария накинула ватник, на голову, поверх белой хустки, низко на лоб, повязала большой коричневый платок, и они с Ганной вышли.

Снова навалилась дрёма, возвращая её в сладкий сон, но громкие крики на улице не дали, как следует, уснуть. Она широко открыла глаза и стала обдумывать то, что услышала. Ничего такого, что могло коснуться лично её, похоже, не произошло.

Предутренний сумрак навевал покой, Алеся подумала, что, раз бабушка и тетя Ганна куда-то надолго ушли, оладушек сегодня не видать. Печка прогорела, трубу надо закрывать, а Марии всё нет. Так всё тепло в доме можно выстудить.

Она, на свой страх, закрыла вьюшку, положила сверху на движок тяжелый чугунный круг, и, вся перепачканная в саже, долго в сенях отмывала руки.

Но Марии всё не было и не было, не пришла она и к обеду, не пришел домой и дедушка. И тогда ей стало по-настоящему страшно. Что же все-таки случилось?

Кто памёр? И с кем што буде?

Смерть Алеся уже видела два раза. Первый раз это были котята, которых выбросили на помойку мертвыми. Трупики были окаменевшими, кожа на животах была натянута, как барабан. Алеся смотрела на эти тугие барабанные животы и вспоминала слова стихов, которые вечером читал дедушка на кухне вслух, сидя заполночь у остывшего самовара:

Кантонист ей представлялся диким разбойником, который собирает стуком в ослиный барабан своих сотоварищей. А они прикинулись ставнями и хрипят, потому что разбойничать им надоело или просто боятся, что их поймают жандармы...

Алесе было жалко котят с барабанными животами, но взять их в руки она боялась. Но когда ночью вспомнила про несчастных, то подумала – завтра их надо оттуда забрать и закопать где-нибудь в огороде. Все-таки живые твари были, а не щепка какая-то или черепок разбитый. Василиса говорила, что всё живое на свете – это одно такое большое существо.

А если одно, то и ей, Алесе, у которой есть такие хорошие бабушки и уютная теплая печка, тоже будет плохо оттого, что под холодным дождем валяются и мокнут эти никому ненужные трупики.

Рано утром, когда Мария ушла с подойником в сарай, она закопала их в саду, под сливой и сверху поставила четыре маленьких крестика из щепок.