Рядом с кожанкой стояла жасминная дамочка, та самая, что донимала меня запахом своей дешевой пудры весь вечер. Теперь она благоухала новым кошмарным букетом – опять же недорогими и очень противными духами «Жасмин», вероятно, подарком её нового кавалера.

Жасмином глушили трупный запах – во время сельских похорон летом, не выношу этот запах...

– Да брось ты, всамделе, – плаксиво сказала она, обращаясь к Милеву, наверное, они крепко знакомы.

– Я-то брошу, а вдруг кто подберет? Обидно не будет? И это пока – его последняя реплика.

Мой невольный сакрифис жертвенно гримасничал, нервно дергая правым подглазьем, а дама Жасмин бурно всхлипывала от нахлынувших чувств и требовала невозможного – «кис ми квик!»

На такой подвиг никто из присутствующих в данный момент не был готов. Это освежающее душу зрелище пробудило во мне странное желание – немедленно всю площадь Маяковского запахать бульдозерами!

Поразительно, как быстро я довожу людей до ручки! – «Отклонись от зла и сотвори добро!» – шептало мне на ухо благоразумие, но я его не слушал: свора бесенят резвилась в извилинах моего мыслительного инструмента, а совесть, тощенькая кредиторша, ещё ранее отправилась почивать.

И я зажег сигарету, последнюю в моей пачке, потом раздумал и затушил. Захотелось напиться и вернуться домой в полумертовом состоянии, броситься на постель, даже не ополоснув лица. Мне стало казаться, что Милев смотрит на меня так, словно собирается пару раз вильнуть хвостом и ласково лизнуть мою руку! Я хотел, было, сказать, к ноге! Но вместо этого спросил Милева в лоб:

– Тебе сколько хотелось бы жить?

Он ничего не сказал и пожал плечами. Его приятели вежливо замолчали.

– А что? – спросил после долгой паузы кожаный тип.

– Имена доживших до сорока останутся в преданиях – такие теперь времена. Так что живите впрок, пока можете.

– Как это? – теперь уже поинтересовалась мадам Жасмин.

– Просто любите цикад, пауков и лягушек и никогда не кушайте их на ужин.

Я достал из кармана жвачку, развернул её и бросил бродячей собаке, коих всегда вертится великое множество там, где долго стоят люди. Собака подбежала, понюхала жвачку и разочарованно отошла прочь, не совсем понимая, чего же от неё хотят. Мои собеседники прижались друг к другу, как шпроты в банке, и захихикали о чем-то о своем...

Я снова подозвал собаку, погладил её по густой темной шерсти, она не убегала.

– Кто она? – спросил я у Милева, и компания вмиг перестала верещать. Мадам Жасмин смотрела на меня водянистыми и бесцветными в свете фонарей глазами в разводах польского «Мирракулюма», не без оснований надеясь схлопатать увесистый комплимент.

– Артистка, – без ложного пафоса сказал Милев, продемонстрировав наличие зубов мудрости. – Обаяшка Танюшка. Ты у нас самая красивая. Пра?

И он, наконец, звонко чмокнул её в напудренную щёку. Как и все притворщики, он улыбался одним ртом. Зато – во всю допустимую ширь.

– Ваша бабушка всамделе цыганка? – совершенно обнаглев от избытка внимания, сказала она. И, не дождавшись ответа, попросила: Так погадайте! Или вы не умеете предсказывать будущее?

– Она смотрела так медово, а запах жасмина так душно обволакивал меня, что одной пакости мне показалось мало.

– Волчанка.

– Что... волчанка? Кто ... волчанка? – допытывалась она, но судьбой ей в этот миг было ниспослано временное спасение в неведении – подошла наша очередь брать такси, и обаяшка, подхваченная своим солидным провожатым в новенькой кожанке, быстро втиснулась в такси, уже через стекло задней дверцы подавая мне тайные знаки.

Я смотрел на несчастную, и вид её казался мне ужасен – тень матери отца Гамлета выглядела бы получше.

– Что? Что ты ей там нагадал? – спросил Милев со своими дурными смешками, наклонясь ко мне не по-европейски близко. – Что? Ну, говори же!

Тут он, кажется, и в самом деле лизнул моё ухо... Умрет от волчанки. Этим летом. Вот что я хотел сказать ей, но не сказал даже ему, чтобы он не рухнул.

Когда я вошел к себе в квартиру, под одеялом уже во всю сопело моё тоскливое одиночество.

– С возвращеньицем! – сказало весело оно, когда я трупом упал рядом.

– Чтоб ты сдохло, – не очень вежливо ответил я.

– Куда ходил? – продолжало приставать оно, привычно не обижаясь и широко и сладко зевая.

Это могло означать только одно – заснуть скоро мне вряд ли удастся.

– На станцию.

– И что там?

– Кино и немцы.

– А что за станция?

– Да Маяковского! Тебе не всё равно?

– А! – сказало оно равнодушно и пошло пить кофе. – Там много собак, – донеслось из кухни. – Зачем ты туда ходишь?

Ну, ясно, нас утро встречает прохладой – и мне эту статистику придется подтвердить в очередной раз.

– Посмотреть на собак.

– Ты их любишь?

– Они меня любят, понял, урррод? Спал бы ты, что ли, если издохнуть не можешь...

Я отвернулся и стал думать о времени – это лучший способ избавиться от него.

Иногда вчерашнее вспоминается, как прошлогоднее, а прошлый год – как вчера. Или – будущий год кажется вчерашним днем. Это самое паршивое.

...Месяц спустя я прочел в метро, в забытой кем-то «Вечорке» некролог, из которого следовало, что гражданская панихида состоится в помещении театра «Сатира»...

Горло перехватило. Где ложка?

Но зубы уже отбивали барабанную дробь. Меня штормило...

...Вся наша лаборатория стояла передо мной во фрунт. Они были все совершенно одинаковые – только цифры на их лбах были разные – как серийные номера на заводских изделиях. И я так и жил с ними – этими номерами. Когда мне дозарезу надо было их различить, а они стояли ко мне спиной, я просто грубо хватал их за горло и требовал признания – ты кто? И тем, кто мог сразу ответить на этот вопрос, я давал немного денег.

Такие припадки стали повторяться, посещая меня регулярно с лета того самого года...

И я научился впадать в них так, как прыгает с трамплина опытный спортсмен – врезаясь в воду ровно и без брызг...

Беда не ходит одна – вскоре нам пришлось отворить ворота. Пасюк сбрендил, в крысиной стае – хаос и безверие. Рата своей неженской волей пока ещё удерживает стаю от каннибализма, но надолго ли её хватит? Мы слишком долго были беспечны и не видели, что впереди идут слепцы, ведет же их козел-провокатор. Когда же мы оказались на самом краю бездны, мы вдруг все сразу поняли – там, наверху. НИКОГДА не дадут команды «отбой»!

И нет меры нашей глупости, и нет грани между недопустимым и возможным.

Что и говорить, мы вели себя, как форменные ослы. Пока мы охотились за кусочком бесплатного сыра, мышеловка плотно захлопнулась.

Однако Рата практик, и это спасало нас до поры до времени. Она не плыла мозгами над каждой парой фактов и не искала космической связи между ними, она просто действовала, как ей подсказывал её верный инстинкт.

И этот безошибочный, отработанный веками инструмент её ни разу не подвел. От последнего выводка у неё осталось трое. Один из них – вылитый Пасюк. Я даже видел у Малыша пятнышко под мышкой! И ещё он мне напоминал маленького упрямца Дарли – из рассказов Пасюка.

И это, пожалуй, было единственно приятным событием в нашей жизни. А Она, эта жизнь, уже давно не шла своим чередом, а катилась кубарем в тартарары.

Печать выплескивала на головы обывателя ушаты всевозможной галиматьи, с нею ещё кое-кто пытался бороться.

Но на смену вчерашней галиматье каждое утро газеты приносили пять-шесть свеженьких...

И вскоре толмачи и вовсе сложили с себя полномочияа крысы приветствовали друг друга возгласами – чтоб вам поскорее сдохнуть!

Чтобы окончательно не потерять рассудок, Малыш повадился ходить ко мне за разъяснениями. Не поверив моим словам, что власти хоть и плохо, но всё же радеют за народ, Малыш пробрался в здание Лиги и без труда установил, что:

1. Большей части её членов нет на месте

2. Один перематывает леску для спининга