Я чувствовал себя своего рода предателем за то, что не разделили судьбу друзей, радушно принявших в свой круг маленького оборванца, наставников, обучивших меня всему, что я знаю, но они хотели, чтобы я спасся и жил дальше, и ради этого они без раздумий принесли себя в жертву. Думаю, что мысли о моём спасении помогли им выдержать пытки, которым их подвергли в темнице. Перед моим бегством Шронхильс незаметно сунул мне в карман то самое изумрудное ожерелье. Может быть, он хотел, чтобы я всё же его продал и на вырученные деньги начал новую, порядочную, спокойную, лишённую опасностей жизнь, но я без раздумий утопил эту проклятую побрякушку во рву тамошнего замка.
Шронхильса, Листриха и Гембеля повесили через четыре дня на рыночной площади. По всей видимости, Гэк отделался легче всех и сложил свою голову в битве у повозки. Я видел своими глазами, как палач надевал на их шеи петли, как расфуфыренный глашатай зачитывал приговор и как поочерёдно, под ликование толпы, из-под их ног выбивали табуреты на коротких ножках. Скверное зрелище, но всё же они держались твёрдо и приняли смерть мужественно, как и подобает настоящим ворам.
После казни я хотел сбежать из города, но у всех ворот встали заслоны из стражей, и они пристально всматривались во всякого, кто хотел покинуть город, и тщательно досматривали повозки, заглядывали в короба и ящики. Тем же временем по улицам стали ходить сыскные отряды; они отлавливали беспризорников и бродяжек, хоть чем-то походивших на меня, и отводили их в тюрьму, а заодно трясли скупщиков краденного, в надежде найти то самое злополучное ожерелье. Они искали меня целый месяц, но так и не смогли напасть на мой след, а в конце сентября случилась ещё одна казнь.
Это был один из лучших дней в моей жизни, когда на площади перед городской ратушей четвертовали предателя Зимерца. Его держали под замком и приводили к нему мальчишек, чтобы он опознавал в них меня, однако я оставался на воле, а ожерелье было утеряно, а потому его сделка со стражами оказалась разорвана, или же он до такой степени надоел им всем, что на него решили повесить всех собак и казнить вместо меня. Ох, как же он рыдал и как пускал сопли, как он молил богов и дворян о помиловании. Даже разок, когда его руки обвязывали верёвками, он посмел просить прощения у своих мёртвых друзей, но не бывать этому. Для предателей на той стороне приготовлен отдельный уголок кошмаров и нескончаемых мук, в чём-чём, а в этом меж собой согласны все жрецы. По крайней мере те, с которыми мне доводилось вести беседы.
Вскоре после казни Зимерца искать меня перестали, и я благополучно покинул город, на всякий случай примкнув к группе батраков, шедших на полевые работы во владения к какому-то барону. Конечно же, выйдя за стены, я не поплёлся вместе с ними на фермы, а направился в другой город и там вновь занялся тем ремеслом, которым единственно и обладал. Воровал, воровал и ещё раз воровал, становясь с каждым следующим разом всё смелее и наглее! У меня были чуткие до сплетен уши, неприметная для чужих глаз наружность, а также крепкие и ловкие руки с ногами, которые позволяли мне залезать в любые карманы и карабкаться чуть ли не по отвесным стенам, цепляясь за незримые для обычного человека выступы и узкие впадины меж камней кладки, благо, что в те годы я был ещё легче, чем теперь. Награбленное добро я незамедлительно продавал первому попавшемуся ростовщику или барыге, даже если он предлагал не слишком выгодную цену, после чего бежал в самый роскошный бордель, к тому времени я уже достаточно возмужал для подобных развлечений, где в пару вечеров просаживал весь свой заработок, пускай там было хоть сотня золотых. Деньги я вообще не считал! Для меня жарили ягнят и поросят, приносили свежие фрукты; благородное вино и лучшее пиво текли реками, и ни одна девица в округе не оставалась без моего внимания. Веселился я воистину по-королевски, только без оглядки на благоверную жену или какого-нибудь ханжеского, вечно стоящего над душой священника. А если у меня какие деньги и оставались, то я резался в карты, кости или напёрстки, пока не поднимал солидный куш, и тогда я снова бежал к девчонкам, либо пока не проигрывался в пух и прах и не шёл на новое дело.
Я более не искал себе напарников. Не уверен было ли дело в том, что боялся ли я снова потерять друзей или же опасался нового предательства, но так было даже лучше. Своей жизнью я как-то не дорожил, а потому жил без оглядки, орудовал дерзко и порой даже безрассудно, а на месте своих свершений я оставлял изрезанный ножом серебряник, дабы никто не посягнул на мою славу, и вскоре молва обо мне разлетелась по всей Империи.
Мне давали прозвища: «Neuker» — Призрак, «Pist» — Ловкач, «Zumfester» — Бродяга и ещё великое множество, всех не упомнить. В каждом городе можно было найти листовку, сулившую награду за мою голову, вот только на них не было ни примет, ни худого рисунка, только число с несколькими нулями. За мной охотились лучшие наёмники Империи, но в цепкие лапы этих бесчестных душегубов попадал кто угодно кроме меня. Я же являлся в ночных кошмарах купцам и феодалам, дрожавших над своими сокровищами, а простой люд мнил меня благородным героем, вершителем справедливости и слагал обо мне хвалебные песни. Дурачьё, я бы и их всех обокрал, если бы у них было хоть что-то стоящее, но кражей яблок не прославишься, да и сыт особо не будешь.
Я прожил так лет восемь, а может и девять, точно не упомню, но за эти годы я успел наворотить столько дел, сколько некоторые и за всю жизнь не сделают, пускай им и был бы отмерен гномий век или даже драконий. Однако эта глава мой вольной и полной свершений жизни завершилась, когда в начале весны наш молодой Император Багарис IV, тогда ещё носивший безобидное прозвище «Длинный», женился на принцесске из соседнего государства Лилерт, отданной ему в качестве гаранта мира между государствами. По этому поводу в столице состоялись пышные празднества, на которые съехались десятки послов с пожелания счастья молодожёнам и подарками, и, разумеется, что я не мог упустить такого веселья и тоже прибыл в Бренденхе́йм.
В две недели я наворовал добра почти на пять сотен золотых марок, даже разок запустил лапы в Имперскую казну, где обмочил кое-какие документы, но в том виноваты три пинты выпитого за здоровье Императрицы пива, и разок провёл ночь на мягчайших перинах во дворце одного герцога. Папаша не без выгоды для себя договорился выдать младшую дочурку за старого, обрюзгшего и заплывшего жиром, но при том сохранившую неудержимую тягу к молоденьким девицам графа, но ему назло она бросилась в объятия таинственного и весьма обаятельного незнакомца, заглянувшего вечерком в их сад. Как же она тогда сказала… «Пусть до конца моих дней все будут считать меня грязной шлюхой за то, что я познала мужчину до священных уз брака, но, возлежав с той дряхлой свиньёй, столь любимой и уважаемой моим отцом, я осквернюсь стократ больше чем теперь». Хех, а потом ещё удивляются, почему все бабы такие злые, коварные и неверные. Но я что-то снова отвлёкся.
В одну из ночей, шастая по улочкам столицы, я заприметил уютный особнячок, возле которого стояла новёхонькая карета, отнюдь не роскошная, но сделанная на славу и со вкусом. Свет в комнатах не горел, собак во дворе не было видно, да и охраны тоже, потому я решил мимоходом заглянуть внутрь. Дело плёвое, а вдруг чего-нибудь да найдётся? В крупных домах всегда отыщется пара ставень, которую от усталости или невнимательности прислуга забудет надёжно закрыть. Перелез через забор, прополз мимо кустов и влез на кухню, где в углу одиноко спала тучная кухарка. Затем перешёл в обеденную залу, а из неё и в гостиную.
Не знаю почему, но местечко показалось мне каким-то мрачным и гнетуще тихим. Меня не покидала странное и неприятное ощущение, что за каждым моим шагом внимательнейшим образом наблюдают, но, сколько бы я не озирался по сторонам, так никого и не заметил, а потому шёл дальше.
На первом этаже я забрал пару причудливых, но уродливых бронзовых статуэток с тёмными камнями вместо глаз, более походивших не на украшение, а на предметы культа, и поднялся наследующий этаж, где в дальней комнате надеялся найти какой-нибудь ларчик с монетами или драгоценными побрякушками, но за поворотом коридора меня встретило… пугало… Вроде оно… я помню его неказистую, сгорбленную фигуру в изорванном чёрном сюртуке, его старый мешок-лицо и его разорванный, измазанный в крови рот, из которого торчали перья и обломки костей. Оно казалось огромным, довлеющим и вездесущим, лишённым души, но более чем живым. Смотри, от одного воспоминания о нём у меня дрожат пальцы. Потом оно хрипло загоготало и двинулось на меня, отстукивая деревянными стопами по полу. Бросив мешок с добычей, я бежал прочь, страшась обернуться, а оно, или же они, визжа и скрипя, бежали за мной сквозь лабиринт коридоров, которому не было конца и края. Уродливые соломенные люди с холодными дырами-глазами, с ног до головы перемазанные в останках растерзанных ими зверей, не знающие усталости и милосердия. То было какое-то безумие, они нагоняли меня; я помню, как их шершавые, сдирающие кожу пальцы хватали мои члены и тянули их в разные стороны, силясь разорвать меня на маленькие кусочки, но вот я снова бегу, и до меня долетает лишь эхо их грохочущих шагов. И так повторялось снова и снова, пока я не оказался на полу темницы. Да-да, вот так вдруг на сыром каменном полу маленькой комнатушки без окон, прикованный цепью к кольцу в стене. Может быть, тогда и произошло что-то ещё, но в моей памяти между этими двумя картинами нет и малейшего зазора.
