Он притихал, дыша притворно ровно, пока действительно не засыпал…

На Приморье порой обрушиваются неистовые ливни. Поля и луговины вдоль железной дороги чуть не до самого Хабаровска скрываются под водой. Хаты и амбары, высокие стога и придорожные рощи словно плывут по нескончаемому, покрытому рябью озеру. Особенно свиреп ливень во Владивостоке. Буро-желтые потоки устремляются вниз по наклонным улицам, по крутым сопкам, одетым в камень и асфальт, преграждая дорогу и машинам. Сопки силятся сбросить с себя каменное ярмо города, опрокинуть его в бухту. Кирпичи, вывороченные из мостовых булыжники, невесть откуда взявшиеся листы жести, железный лом, мусор - все это, замешенное на ожившем, пришедшем в движение песке, в хлопьях грязной пены несется вниз, ломая чугунные решетки скверов, молодые деревца и кусты. Если взбесившемуся потоку удается проникнуть под асфальт-а это случается нередко,- тротуары начинают пузыриться, трескаться под натиском воды, и вот уже рваные асфальтовые пластины мчатся вниз вместе с грязным потоком. Берегись!

Как-то в начале осени ливень атаковал город с полудня, но разыгрался в полную силу только к шести часам. Никто не решался выйти на улицу. Сотрудники Географического общества собрались в библиотеке. Но Саше не сиделось: неподалеку, в четырехэтажном сером доме главка, была Лена.

Он тихо выскользнул из библиотеки, вышел на крыльцо, в три прыжка, зачерпывая голенищами воду, достиг ограды сквера и, держась за железные прутья, стал медленно подниматься вверх по улице Ленина.

Через несколько минут позвонила с работы мать. Стали звать Сашу, но не нашли. «Только что был и куда-то пропал. Видимо, ушел»,- сказали матери. Засветло добралась она домой и стала дожидаться сына. Пробило три часа ночи, она еще не спала. «А вдруг беда, несчастье какое-нибудь?» Она отбрасывала эту мысль: «Не маленький ведь» - и вся холодела, когда предчувствие возвращалось…

Саша нашел подруг в вестибюле главка, у широкой застекленной двери. Оказывается, Лена хотела бежать к нему, Катя задержала ее у самого выхода: «Ты посмотри какой ливень, Ленка!» Лена уступила. Когда пришел Саша, Катя вынула из авоськи прозрачный непромокаемый балахон и сунула его Лене. «Сумасшедшие!» - сказала она, как будто уже было решено, что Саша и Лена уйдут, и поднялась по лестнице, ни разу не обернувшись.

В доме было непривычно тихо для вечернего часа. Где-то поврежден кабель, и окна двухэтажного здания сиротливо темнели лишь в немногих тускло желтели огни свечей, плошек или керосиновых ламп. Мало кто попал сегодня домой: автобусы не ходили, только трамвай на участке от вокзала до Дальзавода бросал в гул ливня тревожные звонки,

Лена переоделась на кухне и долго сушила над примусом Сашин костюм. Потом загорелся свет, и в соседней комнате заплакал ребенок. Лена протянула Саше еще влажные, пахнущие керосином брюки и сорочку и побежала к чужому малышу. Одевшись, Саша пошел следом за Леной.

Она стояла босая над детской кроватью, поглаживая рукой пуховое голубое одеяльце. Длинные до плеч волосы Лены упали по обе стороны вниз, открыв тонкую худую шею. Доверчиво слушая ее шепот, малыш засыпал. На другой кровати крепко спала его десятилетняя сестра. Отец их был в рейсе, а мать работала далеко, на Второй речке…

Саша с порога смотрел на Лену. Улыбка сбежала с его чуть припухлых губ. Чувство какой-то навсегда данной близости с этой хрупкой девушкой охватило его всего, родило протяжный и глубокий вздох. Лена выпрямилась, повернула к нему розовое, разгоряченное лицо, и Саша увидел, как стремительно бежит с него румянец и бледность покрывает щеки, лоб, окружает нежные, налитые дрожащей влагой глаза. Губы девушки побелели и кривились в виноватой, застенчивой улыбке.

Лена медленно пошла к двери, прильнула к Саше и, выключив свет, позвала Сашу за собой беспокойным и сильным движением всего тела.

Лена много плакала в эту ночь. Это были слезы, которые не мешают жить и не ложатся бременем на душу. Плакала от счастья, впервые пронизавшего ее худенькое, ждавшее пробуждения тело. Плакала о горькой судьбе Сашиной матери, о том, как трудно будет ей открыть для себя это замкнувшееся, покрытое тяжелыми рубцами сердце.

В эту ночь Саша принял решение: он постарается попасть на китобойную флотилию «Алеут». Он станет на ноги, будет помогать и матери и Лене («Нет, нет, ты не спорь со мной, Лена…»), а через два года, получив необходимый «плавценз», поступит на морской учебно-курсовой комбинат с сохранением содержания.

- Ты будешь капитаном, только нужно учиться,- говорила Лена, прижимаясь пылающей щекой к груди Саши.- Может, и я к тебе приеду радисткой.

В разгар Сашиных сборов к нему на дом нагрянула Катя.

Похаживала по-хозяйски из комнаты в комнату, разглядывала фотографии и выговаривала Саше за то, что он не знакомит Лену с матерью.

- Ты учти - я с работы отпросилась. Была бы твоя мать дома, все выложила бы…

- Будет тебе! - сердито прикрикнул Саша.

- Вот тебе и будет! У Лены золотое сердце, она еще тебя жалеет…

- Катя,- попросил Саша,- (выслушай меня, Катя!

И он рассказал ей о своем детстве, о смерти отца, о матери.

- Ты пойми, я Лену больше жизни люблю…- шепнул он вдруг совсем тихо.- Работать буду, заработаю деньги, Лене посылать буду… У меня твердо решено: приеду в отпуск - и поженимся…

- Ох, путаники вы! - вздохнула Катя.- Я тебе верю… Ладно.

На «Алеут» Саша не попал. Пришлось поработать на острове Симушир, на катерах комбината «Скалистый», а с осени прошлого года перейти на Парамушир в китокомбинат «Подгорный».

Здесь Саша встретил Катю. Она служила радисткой на комбинате, принимала метеосводки, приказы начальства, посылала в эфир радиограммы комбинатских рабочих и служащих. ,

А Лена была далеко. Она уехала в Ялту к родителям: верные признаки материнства уже тронули желтизной ее лицо. Саша часто писал, посылал деньги, считал месяцы и дни, оставшиеся до встречи, но по ответным письмам чувствовал, что Лена тревожится, мечется в ожидании того дня, когда он введет ее в свой дом.

О родителях Лена молчала. Они готовы были простить ее, но не хотели ни знать, ни прощать неведомого матроса с буксирного катера.

И Саша решил: кончится навигация 1953 года, он отпросится в короткий отпуск и все уладит. Теперь он имеет на это право: мать уже привыкла к тому, что его нет рядом. Ему ведь уже за двадцать… В руках у него фотография, на которой мать сразу же узнает свою внучку: так удивительно похожа девочка на него, Сашу.

Скорее бы на берег, в комбинат! Скорее бы предстать пред грозные очи Рапохина, у которого не так-то легко выпросить отпуск!

Но между катером и «Подгорным» - океан: слепой и всевидящий, безрукий и цепкий, безногий, как медуза, и стремительный, как горная река.

План у Саши дельный, продуманный во всех подробностях. Для реи они приспособят багор, обернут его краем одеяла и кромку прошьют прочным двойным швом. У них нет парусной иглы, нет и гардемана-специального морского наперстка. Обойдутся, времени у них достаточно, а иглу можно вдавливать катушкой, чем угодно. В края одеяла-паруса они вошьют лаглинь, жесткий пеньковый трос радужного плетения. Выходя из нижних углов паруса, концы лаглиня будут служить шкотами. Все это на стальном кольце, охватывающем рею, и на стальном тросе будет свободно крепиться к мачте и управляться с помощью шкотов.

Простой, примитивный парус. Но если обращаться с ним осторожно, он сослужит свою добрую службу.

Командовал пошивкой паруса Саша. Пожалуй, только он один и представлял себе точно, как все это будет выглядеть, когда они сделают последние стежки и парус повиснет на тонкой мачте катера.

Гвозди нашлись у механика, он понадергал их из двух разбитых консервных ящиков. Дощечки пошли на растопку, а гвозди - в одну из жестяных коробок дяди Кости. Дал он их неохотно, проворчав что-то о людях, которые всю жизнь жили бы на даровщинку, а сами, не поднимут с земли ни щепки, ни подковы…