Он протянул руки к чугунке. Ладони обжег холод. Последний раз чугунку топили почти сутки назад. Она холодна, как и стальная палуба, как и весь открытый зимним ветрам корпус.

Тишина.

Товарищи спят. Если бы не шум океана, можно было бы услышать их дыхание. Кок перевернулся на живот, с усилием стал на четвереньки.

А что если не спят?..

Все равно. Больше откладывать нельзя. Он сделает то, что решил. Его отделяют от старпома каких-нибудь полтора-два метра. Он проползет их бесшумно.

И Воронков пополз, сдерживая громкое дыхание. Пополз, раскачиваясь воем телом, рискуя свалиться на бок, на кого-нибудь из товарищей.

Так он и думал: старпом не спит. Да и спит ли он когда-нибудь?

Обессиленный кок шепчет с хрипотцой:

- Плохо мне, Петрович… Конец!..

Петрович приподнялся на локте, уложил кока рядом с собой на тюфяк.

- Держись, Коля! - сказал он негромко.- Я отставок не принимаю…

- Шутишь!

- Нет, не шучу, Коля,- возразил Петрович.- Домой, к своим берегам идем, мне за людей отчитываться.

- А я говорю: плохо мне!-повторил кок с обидой.- Не выдержу…

- Ты-то? - насмешливо сказал Петрович.- Ты ременной, дубленый. Выдержишь!

- Как дите баюкаешь,- грустно заметил кок.

Старпом молчал.

- Ладно! - сказал Воронков, не дождавшись ответа.- Меня слушай. Когда помру, вы меня не выбрасывайте.

- Нам и не поднять тебя,- все еще пытался отшутиться старпом.

- Не в том дело… Подождите сутки, ну, уверьтесь, что помер, и…- Он замолчал, подыскивая необидное для живых и не слишком пугающее его самого слово.- И… значит, живите…

- Чего? - Старпом растерянно помолчал.- А-а! - Он понял все.- Эх ты!.. Тряхнуть бы тебя так, чтобы вся эта дурь вон, да жаль, силенок нет.- В голосе старпома прозвучала издевка: - На тебе, считай, и мяса нет..,

- Ты не один на катере,- захрипел кок.- Молоденькие есть… Им жить надо!..

Он замолчал и оглянулся.

Рядом с ним стоял на коленях Саша, белела встревоженные лица Виктора, Равиля, механика.

Поматывая головой и размахивая руками, Саша кричал:

- Молоденькие!..

- Выходит, мы гады? Да?! Чего молчишь? Я говорю - гады мы? Нам жить надо, так мы и товарища убьем, да?

- Он. не просил убивать,- справедливости ради вставил Костя.

- Все равно! - вмешался Равиль.- Ох, Коля, Коля, это на всю жизнь обида…

- Недолгая будет обида! - проговорил кок и поник головой.- Чего ты ко мне пристал? Эх ты, Чингис-хан дорогой!.. Мне и сказать нечего.- Он помолчал, повернулся к Саше:- Ты хоть не сверли меня своим светлым глазом. Помоги до тюфяка доползти.

Саша помог ему добраться до постели.

Наступил день. Саша развел огонь в камельке, налил на сковородку солидолу, без спросу достал из-под тюфяка старпома ножницы. Положил их рядом со сковородкой и, добравшись до трапа, вытащил валявшиеся в углу полуболотные сапоги. В них теперь, пожалуй, никто не сделает и шагу. Людям и легкие, кирзовые сапоги кажутся пудовыми.

Саша опустился на тюфяк и стал точить нож о ребро печки.

- Что шуруешь, Саша? - спросил Виктор.

- Бриться буду.

- А сапог зачем?

- Бритву править.- Саша пальцем попробовал лезвие ножа.

- Да ну тебя!..

Какая-то сила подняла Равиля с тюфяка. Бриться? Он давно хотел побрить голову или хотя бы постричь, но не решался никого попросить об этом. Когда Равиль был совсем маленьким и жил в деревне над Волгой, все мужчины ходили с бритыми головами. В тридцать третьем году умер его дед по матери. Старик долго хворал, зарос и перед смертью молил постричь его. А Равиль утащил куда-то ножницы и боялся признаться в этом…

- Саша,- шепчет он,- подстриги меня.

- Ты это серьезно? - Саша пытливо смотрит в глаза Равиля.- Смотри, холодно будет.

- Пусть. Надоели твари. Давай же, давай!- торопит Равиль, видя, что Саша колеблется, и доверчиво кладет голову на Сашины колени.

- Тяжелая,- замечает Саша.- Ну, держись!..

Ножницы с хрустом срезают жесткие пряди.

- Понимаешь,- виновато бормочет Равиль,- в детском доме всегда стригли. В армии стриженый ходил… Привык…

- Ладно-ладно, заговаривай зубы.- Мысли Саши заняты другим.- Вас с одеколоном или без?

- Давай с одеколоном!

Саша набирает побольше воздуха и дует на стриженую, всю в темных «лесенках», голову Равиля.

- С вас пять шестьдесят! По прейскуранту… Следующий! - шутит Саша.

Но следующий неожиданно нашелся.

- Стриги и меня,- сумрачно сказал механик-

- И ты? - удивился Саша.

- Стриги!

- Погоди, соберу волосы и сожгу…- Саша не спеша сгреб волосы в кучку.

- Нельзя жечь,- предостерегает механик.

- Почему? - Спросил Равиль.

- Примета такая - расти больше не будут.

Равиль удивленно посмотрел на дядю Костю, но все же подобрал срезанные пряди и пополз к трапу.- А в море можно?

- В море хорошо,- авторитетно говорит механик.

Саша постриг механика, вернулся к чугунке, прокалил на огне ножницы и стал колдовать над сапогом.

- Приготовлю я тебе, Коля, сегодня жаркое, пальчики оближешь,- сказал он коку, надрезая голенище.

- Пропали сапоги! - меланхолически отметил механик, натянув ватное одеяло на зябнущую, всю в складках и морщинах голову,

С этого дня стали есть сапоги.

Саша нарезал кожу длинными полосами, рубил их на прямоугольники и поджаривал на солидоле, пока они не становились черными, словно обугленными. Одуряющий чад поднимался со сковородки, и непроглядная дымовая завеса наполняла кубрик. Приходилось открывать двери, чтобы не задохнуться.

Раздавая обгорелые кусочки кожи, Саша неизменно приговаривал:

- Получайте норму шоколада!

«Шоколад» хрустел на зубах, вызывал изжогу.

К двадцатому февраля и эти запасы кончились. В этот день дядя Костя, не говоря ни слова, подполз к чугунке и сунул в огонь деревянную расписную ложку.

- Я за ней в воду прыгал,- сказал Виктор,- а ты…

Механик забрался с головой под одеяло. Вот уже несколько дней, как он ни о чем не спорил с Петровичем. Он спал. Просыпался, чтобы, прожевать кожу, проглотить пять ложек воды, и снова затихал, с подобревшим и странно помолодевшим лицом, с полуоткрытым, беспомощным ртом. Мир для него всегда был предметным, вещным. Все вокруг можно была взвесить, измерить, ощупать. А теперь его же товарищи рушили эту вещность мира. Ломали ее и жгли. Топили резиной и краской. Поедали то, что создавалось совсем для другой цели. Курили не табак, а самую трубку. Камбузную трубу заткнули мачтой. Вот и сам он сжег свою деревянную ложку - счастливую, спасительную примету его жизни…

Виктора обуяла тоска по вольному земному простору, по звездному небу. Лечь бы на верхней палубе, пусть холодной, и смотреть в бездонное звездное небо.

- Я по звездам скучаю! - признался он застенчиво.- Вызвездило бы небо хоть разок…

Но небо оставалось низким, гривастым, точно в космах серого дыма.

Океан добивал их, но, видно, прав Петрович, что человека не так-то легко убить.

Люди не сдавались, и в этом была их сила.

Они не произносили вслух таких слов, как «дружба» или «друг», но только прекрасное дружество, только истинное товарищество поддерживало их в борьбе за жизнь.

Изможденные, на пороге смерти, они уважали и любили друг друга больше, чем три месяца назад.

Это было удивительно, и это была правда.

Семибалльный ветер заставил Петровича, Сашу и Виктора - всех, кто еще держался на ногах,- подняться на палубу. Начинался снегопад. Под рубкой намело холмик снега. Втроем они ослабили левый шкот, положив катер резко на запад.

Порой Петровичу казалось, что катер как-нибудь случайно, среди ночи, проскочил уже один из Курильских проливов и теперь идет на запад не Тихим океаном, а Охотским морем. Ведь они уже так долго идут на запад.

Петрович отослал матросов в кубрик отдохнуть после десятиминутной вахты, а сам остался на палубе. Он хотел собрать немного» снега. Одной рукой приходилось придерживать ведро, другой торопливо сгребать снег, стараясь опередить соленые брызги, обдававшие катер.