- А до чего же хорошо у нас летом!.. Трава такая, другой не сыщешь, сочная, вкусная, сам ел бы! Цветы по луговинам, а рядом снег, ручьи чистые, светлые… Где ты, скажи на милость, видала такое?

- Говорят, высоко в горах так бывает.

- В горах! А тут рядом, руку протяни. А у ног океан… Это если в душу ляжет-конец, заболел человек. Дальневосточник по гроб жизни. Лично я помирать на Курилах буду.

Катя ухмыльнулась.

- Ты чему это? - обиженно спросил Рапохин.- Не веришь?

- Почему? Дядя Костя слово в слово так говорит.

- Дядя Костя?

- Ну да, второй механик с «Ж-257»,- объяснила Катя.- Имя у него трудноватое - Хусейн, ну и прозвали Костей.

Рапохин отвернулся к окну.

- Пожалуй, механик сдержал свое слово…

Катя молчала.

- Вот так! Двадцать два дня-это не шутка…

- А их не перестанут искать? - тревожно опросила Катя.

- Мы будем искать их, Катя, мы не забываем близких…

В коридоре часто зашаркал ногами фельдшер.

Голубой конверт и почтовый треугольник, лежавшие на столе, напоминали Климову о Кате. «Все они на один лад,- раздраженно думал он.- Бог знает из какой дали приезжают охотиться -на женихов, а женихов и тут, видать, маловато. Вот и бесятся. Прояви, скажем, я, интерес, все было бы по-иному…»

Он решил убрать письма. Взгляд невольно лег на адреса: письмо из Владивостока, треугольник из Ворошилова-Уссурийского. Он захватан пальцами, вымазанными чернилами,-вероятно, писала девчонка-школьница.

Климов уже не раз просматривал анкеты и паспортные фотографии членов команды. Он уже кое-что знал об этих людях и с интересом заглянул бы в письма. Климов даже подумал, что служебный долг обязывает познакомиться с письмами, но поостерегся. Все-таки неудобно… А треугольник так легко открыть!..

Распахнул наугад соседнюю тумбочку: пара белья, желтые туфли с задравшимися носками, складное зеркальце и потрепанный молодежный песенник со штампом библиотеки клуба имени Чумака в городе Ворошилове-Уссурийском. «Увез,- отметил про себя Климов.- Казенное увез…»

В тумбочке рядом - пустота: несколько экземпляров «Пионерской правды», а поверх старый ремень без пряжки, вероятно для правки бритвы.

- Поди разберись, что за человек, какие у него интересы?..- досадливо вздохнул Климов.

Последняя тумбочка набита книгами. Горький, Алексей Толстой, Макаренко, «Последний из могикан» и «Зверобой» Купера, «Мартин Иден» Джека Лондона, томик Майн-Рида - старый, с оборванной обложкой, «Калифорнийские рассказы» Брет-Гарта… «С уклоном, с уклоном»,- неодобрительно подумал Климов. Он заглянул в синюю тетрадь, несколько страниц были заполнены каким-то сумбурным, неоконченным письмом к матери. Писавший в чем-то винился, чего-то не договаривал и, к досаде Климова, неожиданно обрывал письмо.

Вот за такого человека он не поручился бы? Чистый человек, считал Климов,- это цельный, уравновешенный, спокойный человек. Да и как может быть иначе, если ему ясна общая перспектива? Душевное беспокойство, метания - все это, по мнению Климова, моральное нездоровье, которое рано или поздно выйдет наружу…

Спал Климов и в эту ночь неспокойно. Приснилось, что катер нашли и в комнату, гулко ступая замерзшими, негнущимися в коленях ногами, вошли четверо. Тяжелые, как ледяные истуканы. Подошли к постелям, и навстречу им с жалобным скрипом открылись дверцы тумбочек. Молча смотрели на Климова заросшие, бородатые лица, а хозяин койки, которую он занял, подошел к нему вплотную, и Климова пронизал холод. Бежать было некуда. Ледяной человек стоял словно во всю ширь кровати, так что Климову некуда было и ноги опустить. И было страшно, что все они молчат, что им ничего от Климова не надо, и ему хочется дружески, простецки улыбнуться, а улыбка не выходит.

Климов проснулся.

Лунный свет заливал комнату. Тускло серебрилось постельное белье на трех соседних кроватях.

Оказывается, одеяло сползло с него и упало на пол. Форточка, которую он прихлопнул, но не закрыл на крючок, распахнулась, и в комнате было морозно.

Став на кровати, чтобы закрыть форточку, Климов увидел спокойный, с широкой лунной дорогой океан.

Парус удалось спасти, хотя шторм быстро усиливался и волны перекатывались через палубу, обдавая брызгами клотик. Саша и Равиль свернули тяжелый, намокший парус и, отвязав шкоты, сбросили его в кубрик. Пришлось наложить заплату из крепкой, вчетверо сложенной простыни.

Прошло всего три дня, и двадцатого декабря налетевший циклон рассек парус сверху донизу, вместе с плотным рубцом посреди. Надломилась рея, угрожающе заскрипела мачта. Она безропотно несла сигнальные огни, но для паруса, да еще в штормовую погоду, была слишком тонка. На этот раз пришлось рубить пеньковые фалы-бешеный ветер не давал и секунды передышки. Чинить парус не было смысла. Решили сшить новый, побольше и с более подвижным управлением.

Для нового паруса нужны были три одеяла.

Дядя Костя укрывался двумя: своим и одеялом старшего механика Иванца, с пришитыми для пододеяльника пуговками. У подволока беззвучно раскачивалось третье одеяло дяди Кости - стеганое, ватное.

Поначалу не хотели тревожить механика: болеет человек.

Первым решился Виктор.

- А что, Петрович, ватное одеяло не годится на парус? - спросил он у старпома, когда вся команда, кроме вахтенного Саши, была в кубрике.

Петрович помедлил, скосив глаза на механика. Тот лежал спиной к ним, согнув до напряжения затылок.

- Пожалуй, тяжеловат будет, когда намокнет,- всерьез ответил Петрович.

- Жаль, Саша в рубке,- подмигнул ему Виктор.- Опросить у него, может, ватное все-таки подойдет…

Дядя Костя повернулся к ним лицом.

Ты, что ли, его нажил? А?

- Парус всем нужен…- отозвался Виктор.

- На кой он, парус?!

- По-твоему выходит - пропадать? - вмешался старпом.

- Найдут нас…- упорствовал дядя Костя,- должны найти.

- Значит, как судьба поворожит? - уже сердито спросил старпом. - Так, что ли?

- Не верю я в парус…- стоял на своем дядя Костя.- А спасти могут.

- Братцы! - насмешливо закричал кок.- Выходит, Костя у нас верующий! Выберем его корабельным попом.- И он басовито запел:- Со свя-я-тыми у-у-покой!

Костя громко выругался.

- По сану не положено! - Кок погрозил ему пальцем и, оставив шутливый тон, заговорил требовательно: - Ты под двумя одеялами паришься, третье заместо иконы болтается, поглядишь - и то на душе теплее. А нам как?

Костя молча вылез из-под одеяла, встал на стол, отвязал сверток, сунул его под подушку и снова улегся, хотя на таком высоком изголовье ломило шею.

Кок так же молча бросился к своей койке и рванул с нее одеяло. Все, что лежало на нем - эмалированная кружка, жестяная коробка из-под монпансье с иголками, нитками, нагрудными значками и медными пуговицами, каликановская трубка - с грохотом покатилось по жилой палубе.

- На! Берн мое! Мне не жалко! - Кок настойчиво совал одеяло Петровичу. - Спать я к нему лазить буду, под двумя одеялами лучше…

- «Пионерскую правду» читаешь, а ума не набрался,- неуверенно сказал дядя Костя.

- Куда мне! - гремел кок.- Которые с умом, у тех по три одеяла. А мне не надо, мне греть нечего. Худой зад - он и похолодать может!

- Не дури, замерзнешь,- рассудительно сказал Петрович и бросил одеяло обратно на койку.- Жребий тянуть будем.

- А я говорю, возьми! - взбеленился кок.- Мне и в ватнике хорошо. Не возьмешь- Костю накрою. Ему, видишь, нужнее.

Механик вытащил из-под подушки сверток, разорвал шпагат и, сбросив на пол байковые одеяла, накрылся ватным.

В кубрике стало тихо.

Никто не мог оторвать глаз от койки механика. Она показалась вдруг частицей другого мира, того, где из кранов струится пресная вода: где можно лить ее на спину, на голову и затылок: пить, пить, пить, пока не почувствуешь тяжесть в животе: где женские руки расстилают на кроватях прохладные хрустящие простыни: где обед, даже самый дрянной обед, все-таки не состоит из одной баланды. В плохо освещенном кубрике одеяло казалось жарким, темно-вишневым, словно впитавшим солнечное тепло, как вбирают его за лето упругие, зрелые, с темной искрой, вишни.