Из всей команды только Равиль иногда называет этого человека полным именем - Хусейн Арифович. На катере и в китокомбинате «Подгорный» его зовут запросто - Костя. Иной раз - дядя Костя. Да и самого Равиля семь дней назад, когда он поступил матросом на буксирный катер «Ж-257», тоже окрестили по-новому - Роман. Так и зовут пока: то Равиль, то Роман. Новое имя непривычно, но по душе парню: оно звучное, мужественное, совсем как та новая морская жизнь, о которой он мечтал еще с весны, орудуя плотничьим топором в стройцехе «Подгорного».

Дядя Костя тоже татарин. Но если в Равиле каждый встречный узнает татарина по скуластому лицу с девичьим румянцем во всю смуглую щеку, по агатовым грустным глазам и небольшому, слегка приплюснутому носу, то б механике, пожалуй, от татарского облика ее осталось ничего. Разве что жесткая прямизна волос и едва уловимая раскосинка: она бывает очень приметна у детей, но с годами исчезает, теряется в морщинах, оседает под грузом отяжелевших век.

- Я и на самолете не травил, - оправдывается Равиль.

- Самолет! Тоже сравнил! - презрительно замечает механик. -Это вроде каюты люкс на теплоходе: лети на здоровье. На «Жучке» еще не раз потравишь, пока из тебя пехота вон.- И, заметив, что парня снова начинает мутить, он посоветовал: - Поди в кубрик, ложись, как новичок имеешь полное право.

Равиль выскользнул на палубу, захлопнул люк машинного отсека и схватился за шторм-трос. Вход в кубрик был по правому борту, за камбузом, и молодому матросу некуда было укрыться от волны. Она окатила его всего - от поношенных полуботинок до солдатской ушанки - и больно ударила о камбузную дверь. Заметив в иллюминаторе кока, Равиль прошмыгнул в камбуз.

Повар Коля Воронков, едва не сбитый с ног, ругнулся незлобиво и повернул к Равилю нервное, испитое лицо.

- А-а, Роман, - удивленно сказал он. - Чего тебя черти носят? Рубать захотел?

- Что ты! - Матрос даже отшатнулся, закрыв лицо рукой.- Месяц кушать не буду.

Кок рассмеялся. Смех гулко отдался в его слабых, прокуренных легких.

- Видал я таких великопостников! Достань-ка у меня в кармане трубку… В правом, в правом! - прикрикнул он.

Равиль, путаясь в рваной подкладке, вытащил из кармана его пиджака темную, с металлическим ободком трубку.

- Узнаешь? - спросил кок. - Это трубка Каликанова. Вчера ты уснул, а мы еще в козла резались… Он пять сухих получил, на четвереньках уполз, даже трубку забыл.

Каликанов-старший механик с катера «Ж-135». Как и все буксирные «Жучки» владивостокской постройки, этот катер только номером отличался от «Ж-257». Те же обводы, те же пяти- и четырехмиллиметровые листы амурской стали, такая же машина и такие же парни, полагающие, что в мире нет дела достойнее и труднее того, которым заняты они. Каликанов считался чем-то вроде старейшины корабельных механиков комбината «Подгорный»: случалось, что с ним советовался и сам механик-наставник Северо-Курильского порта. Каликанов был азартным игроком в домино и «66», до одури обкуривал противников дымом увесистой, купленной в Сингапуре трубки, но из кубрика «Ж-257» он почти всегда уходил проигравшись. Сейчас катер «Ж-135» с Каликановым и капитаном Митрофановым, штурманом первого класса, шел передовым, в полумиле от «Ж-257», держа курс на Северо-Курильск.

- Представляешь, как бушует Каликанов!- продолжал повар.- Картина! Не выспался - раз, пять сухих - два, трубки нет - три… Ты мне табаку набей в трубку и раскочегарь.

Оборвав гильзы, Равиль втиснул в трубку две папиросы вместе с бумагой, раскурил и, хватаясь левой рукой за переборку камбуза, неловко сунул трубку повару в рот.

- Ну-у, последние зубы выбьешь! - пробормотал кок, обеими руками придерживая крышку большой алюминиевой кастрюли. - Борщ хотел сварить напоследок - экстра! Капусты достал, картошки, все заложил сюда, да вот видишь, какое дело…

Через сутки катер должен был закончить навигационный сезон, и кок хотел на прощание побаловать команду наваристым борщом.

- Бросай его, Коля, - посоветовал Равиль.- Вон какой шторм!

- Плевал я на шторм! Сейчас вам не до борща, а утихнет - живьем кока слопаете! Ну-ка, стащи с меня ремень.

Равиль подсунул руки под куцый пиджачок повара и, ткнувшись пальцами в худой ребристый бок, снял захлестнутый почти вдвое старый ремень.

- Теперь придержи крышку. - Кок пропустил ремень под кастрюлю, продел его сквозь ручку на крышке и туго затянул. - Портки бы не потерять, а? - сказал он, выпятив живот. - Ничего для вас не жалею, черти неумытые…

Большая волна накрывает катер, заливает палубу, и пока она сбегает за борт, приходится брести по щиколотку в воде.

На носу съежился в брезентовом плаще старший матрос Саша. Трудное дело стоять впередсмотрящим при таком шторме, - Саша привязан к брашпилю.

В рубке у штурвала Петрович, старший помощник капитана. Он не вышел ростом и для удобства стоит на скрипучем деревянном ящике из-под консервов. У Петровича крепкая, хоть и поврежденная - еще в гражданскую - картечью рука, а со зрением плохо. Соленые брызги и ветры повредили глаза, они часто слезятся, по голубой когда-то эмали разлилась желтизна, легли красные прожилки. Рядом с Петровичем - молодой матрос Виктор. Глаз у Виктора мальчишеский, острый, но из рубки в такой шторм не много увидишь - не успевают сбежать по стеклу вихлястые струи, как океан гонит на судёнышко новый крутой вал.

Тревога кольнула сердце Равиля, остановившегося у входа в кубрик. Но в тот же миг вынырнул, словно лягнулся занесенной кормой, катер «Ж-135», а впередсмотрящий, матрос Саша, повернул к Равилю мокрое лицо и закричал во всю глотку: «Хо-ро-шо! Вот дает!» У Равиля отлегло от сердца. «Порядок!» - подумал он. Никто не обещал ему спокойной жизни.

В кубрик Равиль соскользнул на правом крене, так что вода не пролилась в жилую палубу.

Был зимний полдень.

Забранная в проволочную сетку лампочка тускло освещала кубрик.

Петрович тревожился, когда передовой катер исчезал из виду. Ему, старшему помощнику, к шторму не привыкать. И десятибалльная волна не вышибет из его рук штурвала. За четверть века морской жизни он видывал штормы посильнее, на себе испытал неистовство новороссийской боры и тихоокеанских циклонов. В Беринговом море месяцами мотался на китобойце «Тайфун», считая пятибалльный ветер за удачу и господню благодать. На танкере «Локбатан» в Японском море он попал в тайфун, о котором и видавшие виды моряки вспоминали со страхом.

Нет, не океана опасался Петрович, не волны, норовившей перевернуть их тонкостенный стальной утюжок. Он боялся берега. Пока они не минуют мыса Океанского на восточном берегу Парамушира, зюйд-вест всякую минуту будет стараться прижать их к рифам и каменистым берегам острова. А где-то впереди, на траверзе мыса Океанского, - Колхозный Камень и другие рифы поменьше. Любого из этих скользких, обросших полипами камней достаточно, чтобы смять или расколоть корпус катера.

Петрович первое лето на Курилах. Стареющим глазам нелегко запомнить мудреные из-ломы берега, и он с опаской косится на береговые крутизны.

- Проклятый какой-то год,- недовольна ворчит старпом и брезгливо морщится. - Все на плаву и на плаву. Конца не видать.

Виктор на всякий случай поддакивает, хотя он доволен, что их «Жучок» все еще на плаву. Океанские пароходы «Норильск» и «Тобольск», заходившие на Курилы, кончили навигацию. «Алеут» с китобойцами ушел зимовать в Золотой Рог. Другие «Жучки» на ремонте, большая лебедка «Подгорного» уже втащила комбинатские катера на берег. И только их катер, да еще вот «Ж-135», все на ходу, все полосуют зыбкую поверхность океана неустающим килем. Два часа назад, когда в «Подгорном» на береговой дресве суетились люди и крики их тонули в грохоте наката, Виктор только помахивал им с палубы рукой. Серая береговая полоса с людьми и постройками то взлетала вверх, то проваливалась куда-то в недра океана, и Виктору казалось, что в эту минуту на берегу все должны завидовать ему и его товарищам…, «Эге-гей! -закричал бы Виктор, если бы его могли услышать на берегу. - Порядок! По домам, ребята, а мы еще поплаваем, еще хлебнем чего надо в Северо-Курильске!»