Рассветный океан угрюмо обступил катер. В этот час все в нем было враждебно людям: и пронизывающий ветер, и злая настойчивость волны. Казалось невероятным, что где-то за тысячемильной пустыней океана может еще мелькнуть светлый, согревающий душу луч…

Работа подходила к концу, но Саше все еще не верилось, что трос будет закреплен, что он не сорвется с сектора руля при первом же повороте штурвала. А сектор так и ходил под руками, не давался людям… На какую-то долю секунды Саша потерял сознание и привалился к Петровичу, ткнувшись лицом в его мокрый ватник.

- Петрович! - прохрипел Саша, очнувшись. - К черту все… Слышишь?! Лучше сразу конец, а? Надоело мучиться… Все равно прогадать, откроем кингстон…

Старпом оторвал от себя Сашины руки, с силой сжал их и спросил в упор:

- Тебя, Саша, мать ждет?

- Ждет… - глухо ответил Саша, и неприметные на мокром лице слезы поползли из глаз.

- Ждет, а не дождется!-строго сказал Петрович. - Где же ты видел, чтобы советские люди заживо хоронили себя?

Саша угрюмо молчал.

- Ты вот вспомни родных, товарищей своих. Попробуй найди такого сукина сына, который мог бы хоть поверить в то, что ты заживо похоронить себя хочешь? Есть такие?

- Нет!..

- То-то что нет! А ну, крепче держи! - прикрикнул он строго. - Сейчас пошабашим…

Когда все было кончено, Саша молча вернулся к штурвалу. Петрович потоптался рядом с ним, несколько раз неуверенно кашлянул, а затем, уходя, сказал:

- Тебе учиться надо. Капитаном или штурманом дальнего плавания будешь. Я, между прочим, давно хотел сказать, что ты, может, и верно отметил насчет Куро-Сио. Хрен его знает - Сио чи Сиво! Попадет иной раз вожжа под хвост - и ни тпру ни ну. Знаю, что не прав, а признаться тоже не легко. - Озабоченно, обеими руками, поскреб щеки.-Так-то, Санек. Думаю Виктора ставить на вахту. Как ты?

- А чего? Можно,- сказал Саша.

- Вот с Колей беда,- заметил старпом.- Не жилец. Нет, нет, ты меня не утешай, я и сам понимаю, что к чему. Не жилец..

Голод уже не мучает их, не тиранит. Он глухо ворочается где-то внутри, саднит все тише и тише, расползается слабостью по телу.

Дядя Костя подолгу, с какой-то маниакальной настойчивостью рассказывает о Каспии. О ледовом припае, о Грозном и Махачкала, о диких лесах, в которых растут десятки тысяч фруктовых деревьев. Там бы только руку приложить, только бы потрудиться человеку - и получай сады, сады без краю. Яблони. Груши. Сливы… На всех хватило бы!..

- Ну их, эти Курилы! - восклицает Виктор.- Поеду на Каспий. Там шофера нужны? - спрашивает он у механика. - Наверное, нужны… И в Крым я поеду.

- А я умирать буду на Курилах! - запальчиво говорит механик. - Хорошо в горах на юге, а мне Курилы по душе… Спокойнее здесь, и опять же - людей ценят.

- В Махачкала поеду. Надо поехать,- жалобно настаивает Виктор. - В отпуск, в отпуск!- находит он наконец выход. - На шесть месяцев. За полгода можно сколько повидать: и Москву, и Кавказ… Верно?

Но мысленно он уже в родном Приморье, на пути в уссурийскую тайгу, где и зверья всякого и диких плодов сколько хочешь. Даже виноград есть…

Механик снова заводит разговор об астраханских степях, о гражданской войне, и вот-вот вспыхнет у него спор с Петровичем.

А кок вспоминает, что катер «Ж-257» не раз участвовал в спасательных работах и выходил невредимым из трудных передряг. Таким катером можно гордиться.

Надежный, живучий катер!

Восьмого февраля, на шестьдесят восьмой день дрейфа, Петрович отстоял последнюю вахту в рубке.

Благодаря парусу катер шел на юго-запад, но и при слабом ветре старпом уже не справлялся со штурвалом: его темные, закопченные пальцы то и дело срывались с точеных ручек.

Пришлось заклинить штурвал, поставить руль в прямое положение. С этого дня катером управляли с помощью паруса. Когда дули западные ветры, его спускали, и малая парусность корпуса не позволяла ветру сносить катер далеко на восток. Но чаще дули ветры с востока.

Петрович предложил забить бункерные сапуны и отверстия для тросиков машинного телеграфа, сквозь которые в машинный отсек стала проникать вода. Герметически закупоренные бункера дали катеру хороший запас плавучести.

Над рубкой бессменно трепетали флаги бедствия: один в бело-голубую шахматную

клетку, другой пониже, полосатый, тоже бело-голубой, с красной дорожкой посреди. «Терплю бедствие, нужна немедленная помощь!» - взывали флаги.

Февральский розовый восход лег на железные крыши, на булыжные, круто забиравшие вверх мостовые, тронул серую гладь залива, запламенел на свежем сурике ремонтируемых транспортов.

Несмотря на середину февраля, город лежал бесснежный, чистый, сухой.

Лена приехала во Владивосток ночью.

Она вышла на привокзальную площадь со спящей дочкой на руках, но такси не оказалось, и, постояв несколько минут на опустевшей площади, она вернулась в комнату матери и ребенка.

Надо собраться с мыслями. Подумать…

Правда, для этого было достаточно времени на десятидневном пути из Москвы во Владивосток. И Лена думала, думала, не замечая того, что почти перестала спать, не видя заснеженной тайги, сверкавшего в оправе льдов Байкала, зеленого строя лиственниц и кедров, рубленых сторожек и полустанков, проносившихся мимо окон.

После письма Кати, когда у Лены созрело решение поехать в Приморье, она ждала домашней бури и слез. Но все обошлось: вероятно, отец с матерью измучились от потрясений, которые она принесла им за последние годы. Или, может быть, их остановила сдержанность, и пугающая сосредоточенность, которая не покидала Лену с того самого часа, как она распечатала письмо Кати? Или она просто стала^ взрослой и никто не решается ей перечить?

В Ялте перед посадкой в автобус отец в последний раз предложил Лене оставить дочку у них. На время. Пока все наладится. Лена крепко прижала к себе Лизочку, порывисто подняла ее на руки и покачала головой…

Без Лизочки ей не к чему ехать в далекий портовый город. Саша клялся ей, что никого не любил до нее. Может, и любил, человек порой не знает по-настоящему, любил он или нет. У Саши, наверное, были другие девушки, которых он провожал до дому, с которыми любовался просторами Амурского залива, но не станут же они являться к его матери или приезжать за тридевять земель во Владивосток!..

А она, Лена, жена. Единственная, любимая так сильно, как только могло любить сердце Саши, быть может, чуть-чуть самонадеянное, но честное, наивное и даже застенчивое.

Как только посветлело, Лена разбудила Лизу. Причесала ее, одела потеплее и, сдав чемодан на хранение, отправилась на Пушкинскую улицу.

Розовый свет восхода застиг ее на улице Ленина, возле кинотеатра «Комсомольский», где Лена остановилась, рассматривая в переулке здание Географического общества. Сколько раз сидела Лена в этом сквере, поглядывая на тяжелую дверь, смущаясь под взглядами проходивших ватагами матросов. Дверь могла открываться множество раз, но когда ее открывал Саша, Лена угадывала безошибочно. Какая-то сила мгновенно поднимала ее со скамейки.

Волнение Лены передалось Лизе: она подняла свое матовое бледное личико, внимательно посмотрела на мать и дернула ее за руку:

- Пойдем к бабушке, пойдем, мама.

И они пошли дальше по малолюдному еще тротуару.

В этом городе живет бабушка. Вот и все, что знала Лиза. Ничего другого Лена ей сказать не могла. Бабушка! Для Лизы каждая женщина, на лицо которой уже легли морщины, была бабушкой.

Саша всегда говорил о матери с нежностью, но разве не бывает, что мы ошибаемся в самых близких людях? Лена верила в хорошее, но внутренне готовила себя ко всякому.

Пусть мать не знает, что они приехали издалека, устали, пусть не хлопочет вокруг них, если ей это не по душе, из одного только чувства долга и гостеприимства. Могло ведь случиться и так, что они остались бы в этом городе, жили здесь!.. Через полчаса на улицах появится много малышей, которых отцы и матери провожают в детские сады. Вот так и они с Лизой шагают вместе: худенькая мать, в зеленом бобриковом пальто и берете с торчащим хвостиком, и дочь, в меховой шубке, купленной на Катины деньги…