Бедная Маша! Она не знает — он не имел возможности передать, — что монография в такой трактовке никогда не выйдет. Передавая часть рукописи по интернету, Дмитрий Сергеевич прекрасно понимал, что ее текст немедленно попадет в руки не только Маше, но и так сказать «компетентным органам». И эти «органы» передадут рукопись кому надо. А потом начнется торг. Возможно, его будут шантажировать, но в конечном итоге предложат сделку, не будь он доктор исторических наук Романов.

И Дмитрий Сергеевич самодовольно осклабился, не подозревая, какую бурю он поднял своей хулиганской проделкой.

Назавтра он явился в институт к обеду. Нет, он не опоздал на работу — день был не присутственным и опоздать было невозможно по определению. Просто накануне он договорился встретиться с Щукиным, обсудить некоторые технические мелочи научной деятельности. В общем, текущие мелочи, при чем ничего неприятного. С некоторого времени Романов числился в составе сотрудников, которые имели право на свою точку зрения.

Впрочем, в институте царил дух либерализма и ему рот и раньше не затыкали. Но теперь Дмитрий Сергеевич перешел из категории людей, которым время от времени жизнь диктовала, как писать, в категорию лиц, которые создавали эту жизнь.

Поэтому Романов со спокойной душой потянул на себя тяжелую институтскую дверь, самодовольно думая, что уж сейчас-то ему боятся нечего.

И как оказалось, зря он так думал.

Он почувствовал это, как только зашел в помещение сектора. Здесь опять стояла атмосфера скорых похорон кого-то близкого, но, увы, бестолкового и заумного. Щукин сидел взъерошенный и взглянул на Романова с такой ненавистью, что тот понял — хоронить будут его.

— Ну, — спросил он вместо приветствия, — что у нас плохого?

— Тебе звонили из администрации президента страны, а потом и из секретариата Академии Наук. — Щукин помолчал и с надрывом спросил: — что ты сотворил на этот раз?

Ах, вот оно что! Быстро они, однако. Оставалось только надеяться, что речь идет действительно о монографии, а не о другом каком-нибудь грехе. Их у него стало почти столько же, как блох на уличной собаке.

Дмитрий Сергеевич коротко рассмеялся, сел напротив Щукина, констатировал:

— Пуганая ворона любого куста боится.

— С тобой тут испугаешься, — проворчал Щукин. — Так все-таки? Я, как лицо сугубо заинтересованное, поскольку вешать меня будут с тобой на одной березе, должен знать, за что хотя бы.

— Не знаю, — пожал плечами Романов, пожалел Щукина и выдал частицу правды: — я дописываю монографию и часть рукописи представил к рассмотрению. Наверное, хотят на государственную премию выдвинуть. Или академиком сделают.

Дмитрий Сергеевич откровенно врал. Никуда ничего он не представлял. Однако, с другой стороны, кое-кто рукопись уже явно читал. Значит, он говорит правду.

Он хмыкнул такой извилистости рассуждений.

— Куда представил? — не понял заведующий. Его обмануть в сфере научной бюрократии было трудно. — Если ты представляешь, то первоначально только мне. Не ври!

— Щукин, ты что, дурак? — удивился Романов, не желая выглядеть нехорошим брехливым мальчиком. — В компетентные органы, конечно. А там уже, видимо, послали дальше.

Заведующий сектором бросил на опасного сотрудника долгий подозрительный взгляд.

— Обычные монографии такого внимания не привлекают.

— Монография посвящена современности, внешняя политика последних лет, Лондонская конференция, может поэтому, — предположил Романов и возмутился, — и вообще, иди к черту, зачем я должен гадать, почему ко мне такое внимание. Можно подумать, ты не знаешь этого. Ну?

Щукин вздохнул:

— Знаю, конечно. И я бы не стал к тебе приставать, но ты недавно едва не подвел всех нас к стенке. Как тут не спросишь, когда будут расстреливать в очередной раз.

Зря он так заговорил. Романов был не тот доктор наук, который не находил ответа на сказанную дерзость. Он уже открыл рот, чтобы проехаться по своему заведующему, как гудок фона прервал их «глубоко научную» дискуссию.

На правах старшего Щукин включил фон. Громкость фона была небольшой, а экран повернут в сторону заведующего, так что Романову оставалось только ждать в надежде на щедрость начальника.

Щукин его не разочаровал. Он повернул к нему экран со словами: «Это тебя».

На Романова строго смотрело незнакомое лицо. Уверившись, видимо, в адресате, лицо исчезло, переключившись, и на Романова смотрел теперь Невоструев. Ну, этого-то он знал. Все, похоже, рукопись монографии действительно дошла не только в Лондон, но и в надлежащие органы. А от них в МИД, наверняка в администрацию президента и так далее. Ай да Пушкин, ай да сукин сын!

Щукин тоже понял, что разговор уходит в запретные высокие сферы, информация от которых становится опасной для случайных посторонних.

— Поговори тут, — буркнул он, — я пока схожу к директору.

Романов проводил взглядом его полнеющую фигуру — к директору он пошел… не дальше курилки — и перевел взгляд на экран. Невоструев, уловив его взгляд, сообщил:

— Подождите немного, господин министр поговорит по другому фону по важному вопросу. Дело масштабное… по поводу Индонезийского конфликта. Но как только освободится, то сразу же переключится на вас.

Он хотел сказать что-то еще, но кто-то или что-то подало ему сигнал и секретарь переключил фон на картинку зимнего соснового леса.

Романов скорчил недоумевающую рожицу. Что-то непонятно с этим конфликтом. Как человек, занимающийся внешней политикой, он в общих чертах знал ситуацию и в других частях света. Но ничего не слыхивал об острой ситуации в Индонезии. Что же это беда такая, если министр занимается ею каждую свободную минуту. Или у него хобби такое?

Домыслить мысль о странных привычках дипломатах он не успел. Фон щелкнул и вновь переключился.

Романов увидел знакомую картину из галереи «Дядя Ваня сердится». Министр иностранных дел Алексей Антонович Ларионов был раздражен до такого уровня, что еще бы чуть-чуть и из него посыплются искры.

Впрочем, разнообразия ради, зол он был не на Романова, поскольку заговорил с ним предельно спокойно и уважительно.

— Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич, вижу, идей у вас много. Читал все утро. Да, и язвительности в вас сидит на пару заводов по производству азотной кислоты.

Романов сделал вид, что не понял о чем идет речь.

Ларионов пояснил:

— Я имею в виду вашу монографию. Здорово вы проехались по правительствам всех стран вместе взятых. Если вас послушать, так это главные преступники, мешающие народам мирно жить. Для нас, конечно, это плохо — для президента и нынешнего правительства. Но с учетом того, что бомбите в основном Запад, хорошо.

— Не помню сейчас, кто сказал, — пояснил Романов, — гибель одного человека — это убийство, а десяти — политика. Только, Алексей Антонович, я что-то не помню, чтобы кому-то отдавал монографию.

— Не будьте столь наивны, — укоризненно попросил Ларионов.

— За кого вы меня принимаете, — укоризненно в тон министру ответил Романов.

Ларионов посмотрел на хитро улыбающегося собеседника, помолчал, потом нехотя сказал:

— А вы еще тот жук. Специально монографию послали подружке?

— Ну, я же русский человек! — гордо сказал Дмитрий Сергеевич, — неужели я ничего не должен знать о ФСБ?

— Туше, — согласился Ларионов, — у меня к вам есть разговор не по фону. Не могли бы вы подъехать в министерство часикам к пяти?

Романов придал лицу отвлеченное выражение, в душе возликовав — его план удался на все сто процентов! Но вслух он нехотя сказал:

— Опять за границу будете предлагать выехать? Как-то неохота. Привык, знаете, к мартовской оттепели и лаптям с зипуном.

Ларионова обмануть просто так было невозможно.

— Я же сказал — туше, — остатки раздражения в голосе еще чувствовались, — по фону все равно вам больше ничего не скажу. Добавлю лишь, говорить будем лишь о хорошем для вас.