То, что у меня появился парень, даже мне самой не кажется чем-то настоящим. Слишком стремительно Дикаев ворвался в мою жизнь и оккупировал все территории. А замашки его собственнические вообще за гранью.

И вот вроде бы Кир все равно ничего не узнает, и не собираюсь я делать ничего такого, а почему-то сосет под ложечкой. Я вот уверена, что Дикий ни фига не поверит в невинность нашего спектакля. Наверное, по себе меряет.

У меня ощущение, что верность Кира держится, только пока он дома стреноженный, и то, есть риск, что он может позвать кого-то к себе. Еще до всех этих событий я слышала, как девчонки из универа рассказывали, что он такое практиковал.

И ведь ехали к нему.

Так что я морально готовлюсь к тому, что со дня на день Дикаев потеряет ко мне интерес.

Но, видимо, не сегодня.

– У тебя телефон жужжит, – обращает мое внимание Саша на вибрацию мобильника обо что-то в сумке, которая прекращается до того, как я успеваю ответить.

Точно. Я же на время тренировки ставлю беззвучку.

Ого! Семь пропущенных вызовов. И все от Кира.

Эм… Что-то у меня предчувствия какие-то… будто мне взбучку устроят.

Перезванивать страшновато.

А вот сообщение-то от него я прочитать могу.

Мне прислали фото ремня.

Совсем опух, что ли?

Ой, походу, меня спалили, что я в сети, по прочитанному сообщению. Вызов от Дикаева приходит через двадцать секунд после того, как я открываю фотку.

– Алло, – настороженно отвечаю.

– Истомина, а чем это ты там занимаешься?

И голос у него такой, будто меня застукал на разворовывании национального достояния. Я даже нервно оглядываюсь. Такое ощущение, что он меня видит.

– А что?

– Ты мне зубы не заговаривай! На вопрос ответь! – злится Кир.

– Я с тренировки вышла… – непонятно почему оправдываюсь я.

– А ну марш домой! Ко мне!

Мы с Сашкой затрынделись на крыльце студии, и мне вообще-то уже пора в общагу.

– Уже поздно…

– Поздно, Истомина, теперь спасаться.

– Ой, – развеселившись, фыркаю я. – Да что ты мне сделаешь, если не приду?

– Фотку видела? – рычит Дикаев. – В понедельник в универ принесу!

Мамочки! Кир же психованный! Этот принесет. Выпороть не выпорет, но позора будет много…

– Ладно, – смиряюсь я. – Убедил. Скоро буду.

Думала, что это его немного успокоит, но Дикаев звереет:

– Знаю я твое «скоро»! Не скоро, а шементом!

– Да я тут рядом… – теряюсь я. Когда это он меня ждал? Вчера, что ли? Да я быстро приехала же…

– Ой, не напоминай о своих грехах, Оля! Жду!

Я отключаюсь. Каких грехах? Ему чаще надо проветривать комнату.

Санек, слышавший все мои реплики, ржет.

– Что смешного? – ворчу я, убирая телефон в сумку.

– Ты смешная, – все еще посмеиваясь, отвечает он. – Ты не в общагу? Тебя подкинуть?

– А давай, – соглашаюсь я, явно не подумав о последствиях своего решения.

Что-то подозревать я начинаю, когда, выйдя из Сашкиной машины у подъезда Кира, задираю голову, чтобы посмотреть не моет ли опять какой-то придурок в сумерках окна, и вижу торчащего на балконе Дикаева.

Выражение лица не разглядеть, но я, уже немного знакомая с Киром, догадываюсь, какое оно.

Мои подозрения частично подтверждает Рамзаев, с которым я сталкиваюсь у лифта.

– Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – спрашивает он, напрягая меня.

Я никак не могу въехать, что не так, и слегка пугаюсь, когда открывший мне дверь Кир встречает меня с лицом, будто правда задушить хочет.

И почти угадываю его намеренья.

Резко притянув меня к себе так, что я теряю равновесие, он лишает меня воздуха.

Впившись в меня таким поцелуем, что и без того нетвердо стоящая на ногах я, совсем обмякаю в стальных объятьях.

Напор Дикаева оглушает, мое окончательное внедрение в квартиру проходит где-то там на фоне. Я даже не обращаю внимания, как и когда лишаюсь плаща, не понимаю, как мы дошли до спальни, и в какой момент я оказываюсь лежащей на кровати.

Папаху начисто срывает не только у Кира.

Тяжелая истома заполняет мое тело, отзываясь на ласки, а Дикаев себе в них не отказывает. Придавливая меня собой к постели, он уже хозяйничает под свитшотом, обжигая мою кожу своим жаром. Поцелуи в шею окончательно лишают меня воли. Я выгибаюсь навстречу его рукам, цепляюсь за его плечи, запускаю пальцы в волосы.

Сердце ухает набатом, гоня по венам кровь, будто доставляющую пламя в каждую клеточку. В целом мире нет ничего кроме Кира, он заслоняет собой все.

Оторвавшись от моих губ, он смотрит на меня, как пьяный.

– Олька… – хрипотца в его голосе отзывается во мне, заставляя сладкую тяжесть внизу живота пульсировать. – Ты моя. Совсем моя. И сейчас до конца будешь.

Я торчу на балконе в ожидании этой звезды, а ее нет. Пять минут. Шесть. Семь. Я уже собираюсь попросить у хрыча-соседа подзорную трубу, блядь, когда Истомина приезжает.

И на ком!

Дверку ей открывает гандон-Сашенька!

В глазах красная пелена.

Сейчас я козе все выскажу.

Но когда открываю дверь и вижу ее мордаху с выражением «ну давай, предъяви мне что-нибудь», меня переклинивает.

Сейчас я тебе, сивая, предъявлю.

Сделаю шелковой. Я теперь знаю, как.

А Олька-зараза отвечает на поцелуй. Не то спецом, не то просто, только у меня от этого кукушка совсем гнездо покидает.

Она теплая, мягкая, пахнет цветами и гелем для душа. И какой-то хуй ее нюхал. Пометить. Срочно. Все мое.

И чтоб стонала, признавая, кто хозяин.

Стаскиваю какие-то тряпки с нее, плащ, что ли, и тащу в комнату. Истомина глаза не открывает, целуется, как положено, язычок ее сладкий смело работает. Как представлю, губы пухлые на члене, взорваться готов.

Коза не сопротивляется, даже когда я стаскиваю с нее копытца.

Она такая податливая, что меня уносит.

И кожа у нее такая гладкая под очередной тряпкой, от который мы сейчас избавимся. Я целую и целую Истомину, не могу остановиться, потому что ей нравится, я чувствую, как она отвечает, это упоительно.

Я с трудом отрываюсь от ее губ, чтобы посмотреть на ее желание.

Поплыла моя малышка, раскраснелась.

Я пощипываю ее наглые сосочки, забравшись под лифчик, но этого мало.

– Олька… – предупреждаю я, пока еще могу говорить. – Ты моя. Совсем моя. И сейчас до конца будешь.

Она смотрит на меня, и в глазах поволока с дурнинкой, кумар, который меня забирает. Блядь. Руку даю на отсечение, Истомина там уже тает.

Это мысль гонит меня вперед, требует, чтобы я занозу сдавил, затискал, расплющил собой.

Я сдираю с нее кофтейку и спустив тонкие кружевные чашечки припадаю к бледно-розовым напряженным вершинкам. Впиваюсь губами, посасываю, нализываю. А если прикусить, Оля охуенно вздыхает, судорожно, еле слышно, но так что меня пробирает, и яйца поджимаются.

Не могу оторваться.

Олька охает, выгибается, подставляет себя, а меня колотит.

Расстегиваю пуговку на ее кожаных шортах и, наконец, забираюсь сразу в трусики.

Да! Блядь! Да!

Я сейчас сдохну.

Скользкие складочки. Мокрая. Готовая для меня.

Я наяриваю пальцами между горячих плотных губок, и зараза царапает мне плечи, а я, знай себе, наслаждаюсь ее сосками. Сожрать готов Истомину, лишь бы моя была.

Стаскиваю оптом с нее шорты-колготки-трусишки и впиваюсь взглядом в розовую пухлую выбритую письку. Тоненькая дорожка золотистых волос на лобке стрелой указывает, где я должен быть.

Натуральные блондиночки должны кончать.

Поцелуй в подрагивающий нежный живот как извинение, и я приступаю к самому главному. Не остановлюсь, хоть стреляй в упор.

Языком раздвигаю набрякшие, но еще плотно сомкнутые губки. О да.

– Кир, что ты… – слабо стонет Олька. – А.. Ах..

Это уже я.

Да, моя хорошая, у тебя есть право только стонать.

Я дурею от запаха и вкуса Истоминой, кровь шумит в ушах, вены вот-вот лопнут. Я, как наркоман, прислушиваюсь к Олькиным всхлипам, выискивая, как свести ее с ума. Ей нравится если провести языком вдоль, а когда я втягиваю крохотную пуговку клитора, а она дрожит.