Наиболее ядовитую из них написал, впрочем, бывший сотрудник Министерства культуры, который, ясное дело, не мог не воспользоваться таким удобным случаем… Теперь я могу вспоминать об этом со снисходительной улыбкой, тем более что сама судьба «Возмездия» на польских сценах принесла мне много идейного и художественного удовлетворения. Но тогда, летом 1948 года, операцию варшавских рецензентов я пережил особенно болезненно, поскольку речь шла о моем первом после долгого молчания литературном выступлении.

Однако не будем переоценивать значения рецензентских «склок». Как ни в чем не бывало я уже два месяца спустя вовсю работал над «Немцами». Мне удалось закончить эту пьесу почти накануне съезда Союза польских литераторов в Щецине, который означал для меня конец короткого положения «только писателя»{32}. С тех пор мне суждено было стать «каникулярным писателем», как бывают «воскресные курильщики». Два следующих моих драматических произведения я написал в основном в периоды летнего отдыха или во время «отпусков». Так летом 1953 года возникли «Юлиус и Этель»{33}, а летом 1952 года сценическое произведение, до сих пор не опубликованное в печати и не ставившееся на сцене. Теперь оно заново переработано и получило название «Посещение»{34}. За вычетом отпускных недель оставались более многочисленные месяцы, во время которых тоже удавалось писать, — но путевые очерки из зарубежных поездок, публицистические статьи, речи, доклады, предисловия к чужим книгам… Серьезным событием в некотором роде творческого характера была переделка «Греха» Жеромского{35}.

Такова «фактография», хроника моего десятилетия. С сожалением, а иногда даже с некоторым стыдом я осознаю вдруг, что все мои писательские достижения за этот, все же достаточно долгий, период можно было бы заключить в трех не слишком толстых томиках. Правда, это главным образом драматургия, трудный вид литературных «концентратов», «объем» которых куда меньше, чем в прозе, может служить показателем проделанной автором работы — мыслительной, конструктивной и всякой иной, необходимой в литературном произведении. Но речь не об «объемной» стороне творчества. Главная причина беспокойства моей писательской совести более серьезна. В достижениях моего десятилетия мне не хватает определенных «дел» и определенных людей, без которых в моем творчестве этого периода раздражает удивительное, а может быть, и болезненное отсутствие узловых проблем и передовых людей нашего социалистического строительства.

Но это уже относится ко второй, «проблемной» части моих рассуждений.

Здесь разговор пойдет главным образом о трудностях литературы в нашу эпоху. Чем она должна быть? Иллюстрированием закономерностей исторического процесса или изучением человеческих душ? Только воссозданием действительности или же и ее формированием? Только критикой? А может быть, прежде всего утверждением?

Можно было бы множить подобные вопросы. Однако правильнее будет сразу же поставить другой, на который легче и даже совсем легко ответить: чем не должна быть литература нашей эпохи?

Несколько лет тому назад, когда из пробуждающейся озабоченности народов стало рождаться современное движение сторонников мира, Ян Парандовский{36} сформулировал свою странную и печальную точку зрения о писателе, который «во имя совести» должен как бы «бороться со своим собственным искусством». Так вот, одно ясно: литература нашей эпохи ни в коей мере не может быть таким образом понятым «искусством». Она не может быть ареной конфликта между совестью писателя, общественной, национальной, гуманистической, и его творчеством. Она не может быть равнодействующей повседневных компромиссов и противоборства общественно-моральных велений и суверенных устремлений писателя. Иначе говоря, она должна быть литературой идейной, то есть ангажированной историческим процессом.

И здесь сразу же возникает проблема. «Ангажированный» — ведь это значит необъективный, тенденциозный. Итак, каким же должно быть отношение современного писателя — писателя нации, строящей социализм, — к правде, к правде жизни? И прежде всего: что такое эта правда? Является ли правдой жизни закономерность исторического процесса или, скорее, все то, что вырывается из этой закономерности, нарушает ее, часто весьма ощутимо, а иногда и грозно искривляет?

Для писателя, который в период двадцатилетия принадлежал к нарождавшейся тогда в Польше революционной социалистической литературе, условия народного государства не означают и ни в коей мере не могут означать облегчения творческого пути. Не только потому, что в раннем, первом периоде нашей борьбы за социалистический реализм были допущены серьезные ошибки в выборе методов и средств этой борьбы, — не они, по моему мнению, имели главное значение для ее хода, для сопутствующих ей явлений и, наконец, для итога ее достижений. Главными трудностями, были те, которые писатель превозмогал сам в себе, когда думал не о чиновниках, не об издателях и редакторах, не о критиках-нормативистах, а о нации и партии, об обществе, строящем социализм, о своей ответственности перед ним и партией.

В каждой идейной литературе есть и действует в меньшей или большей степени то, что мы привыкли называть «внутренней цензурой». Я воспринимаю это понятие очень далеким от оппортунизма и перестраховки. Я понимаю «внутреннюю цензуру» как ощутимое выражение чувства ответственности писателя, чувства, проистекающего из двух предпосылок: из признания приоритета дела, которому писатель хочет служить, и осознания силы, широты и глубины действия, какое может оказывать литературное произведение.

Нет нужды подробнее объяснять, почему наша социалистическая литература должна отличаться особенно высокой степенью этого чувства ответственности. Социалистический писатель — это такой писатель, который, во-первых, признает приоритет не только самой великой идеи социализма, но и борьбы за ее осуществление, во-вторых, отдает себе отчет в том, что социалистический строй позволяет ему действительно обращаться к самым широким массам народа. Его ответственность становится, как никогда, всесторонней: общественно-политической, моральной и культурной.

В период, в который мы живем, в период стремительного преобразования облика человечества, но и великих грозящих ему опасностей, особое значение приобретает именно политическая ответственность писателя-коммуниста. При возможно высоких художественных достоинствах его произведение должно быть целеустремленным, правильным и актуальным политически. Это общее требование не вызывает никаких сомнений. Сомнения могут рождаться лишь в момент, когда мы поставим вопрос о границах политической «рациональности» литературного произведения. Ибо такие границы наверняка существуют. Одни — очень определенные, обязательные для политического публициста, пишущего в газете; другие — более широкие, в которых должна развиваться творческая мысль романиста или драматурга. Известно, какие решительные возражения именно с политической точки зрения вызвала последняя часть «Тихого Дона», когда была впервые опубликована. И, наоборот, бывают случаи, что произведение, в свое время признанное политически «правильным», спустя несколько лет поражает ошибочностью своей трактовки.

Речь здесь, однако, идет не только о границах во времени, о политической мудрости произведений, адресованных как современникам, так и потомкам. Столь же важна проблема выбора и отбора «жизненного» материала. По существу, она представляет проблему отношения писателя к правде жизни, к действительности.

Писатель в принципе обязан знать действительность, из которой черпает, то есть все существенные в ней элементы. Но он должен иметь право на очень, по крайней мере внешне, односторонний выбор. Остальное — не «молчание», как этого хочет Гамлет, остальное должно быть, скорее, «подтекстом».