После минутного колебания Юлек садится и тупо смотрит куда-то в пространство.

(Сев напротив.) Значит, ты пришел сюда, чтобы убить человека. Чужого, совсем незнакомого человека. Скажи, сколько тебе лет?

Ю л е к. Восемнадцать.

Я г м и н. А ты… ты отдаешь себе отчет, что это значит — убить человека?

Ю л е к. Более или менее. (Пауза.) Я уже убивал. Двоих убил.

Я г м и н (вздрогнув). А! Двоих! (Очень тихо.) Кто же они были?

Ю л е к. Не ужасайтесь — это были немцы. Жандармы.

Я г м и н. Ах вот оно что! (Через минуту.) Пистолету, конечно, все равно, в чью грудь послать пулю. Но ты и твои товарищи… вы, я думаю, различаете человеческие лица и то, что на них написано: свой это или чужой, друг или заклятый враг. Мне бы хотелось, чтобы ты объяснил, зачем ты сюда пришел с оружием в руках. А сперва я расскажу тебе кое-что о себе, — может быть, после этого нам легче будет договориться. Был я, как и ты, солдатом, воевал с немцами дольше, чем ты. Вернее — с фашизмом. Догадываюсь, что тебе такая формулировка не по вкусу.

Ю л е к (пожав плечами). Слыхал, знаю. Эта ваша «формулировка» не выражает смысла той борьбы, которую мы здесь вели с немцами.

Я г м и н. А я полагаю, что она определяет смысл той борьбы, которую мы вели не только в Польше. Мы, коммунисты. Мы хотим преобразовать жизнь. Мы совершаем общественную революцию.

Ю л е к. Я ненавижу вашу революцию!

Я г м и н. Эге, ты, я вижу, быстро оправился!

Ю л е к. Все о вас так думают и говорят. А я тем более могу сказать это вам в лицо — мне уже терять нечего.

Я г м и н. Видишь ли, юноша, если бы тебе, как мне, пришлось столько лет скитаться на чужбине…

Ю л е к (иронически). Знаю, во Франции. Лучше было бы и для вас… для Польши, если бы вы там оставались!

Я г м и н (вскакивает). Стыдись! Я еще могу понять, что ты пришел сюда убить меня как политического противника. Но не насмехайся над человеком, который после долгих лет изгнания может наконец дышать воздухом своей родины… ходить по земле отцов! Смотреть в глаза каждому, как брату, искать в них то, что объединяет, роднит людей, а не то, что делает их врагами! (В волнении ходит по комнате.)

Ю л е к. Простите… я не хотел обидеть вас лично.

Я г м и н (останавливаясь). Ведь у тебя, наверно, есть семья — мать, отец, родственники… А у меня, мальчик, никого. Так что же удивляться тому, что я ищу тепла у каждого встречного? Но слишком много мы все видели жестокости, и она оставила след в наших душах.

Ю л е к. Я ничего не буду объяснять и не буду оправдываться — ни к чему это. Скажу вам только одно: я пришел сюда не из ненависти к вам лично — ведь я вас совсем не знаю!

Я г м и н (садится). Да, ты пришел к политическому врагу, к активному и довольно влиятельному в нашем городе члену партии. Из-за таких, как я, вы теряете почву под ногами — это вполне понятно. И все-таки, если бы меня спросили, действительно ли мы с тобой враги, я бы не решился ответить «да».

Ю л е к. А я в этом ничуть не сомневаюсь.

Я г м и н. Это доказывает твердость твоих убеждений, но о самих убеждениях ничего не говорит. Впрочем, о них достаточно сказал мне этот пистолет, из которого ты стрелял в меня и который валяется вон там, на столе. Он мне сказал, что «убеждения» твои сводятся к отрицанию, к слепому, упрямому «нет!».

Ю л е к. Когда миллионы людей говорят «нет», это сила.

Я г м и н. Эта сила не сдвинет с места ни единого кирпича в разрушенной Варшаве! Ты был когда-нибудь в Варшаве?

Ю л е к. Я там родился, мы жили там до восстания.

Я г м и н. А если так… (Вдруг умолкает, пораженный какой-то мыслью.) Ты говоришь, что до восстания жил в Варшаве?

Ю л е к. Да, но нам пришлось уехать, как тысячам других варшавян, которые разбрелись по всей Польше. Здесь в городе тоже есть десятки таких семей. Но некоторые уже возвращаются домой.

Я г м и н (рассеянно). Понятно… (Пытливо смотрит на Юлека.) Так, говоришь, здесь тоже много варшавян?

Ю л е к (с застенчивой улыбкой). Вы, должно быть, думаете, что меня не интересует честь Варшавы… Напротив, я о ней очень часто думаю и хотел бы туда вернуться! Но теперь уже не удастся… Все вышло иначе. (Запальчиво.) Ну, вызовете вы наконец милицию?

Я г м и н (все так же рассеянно). Не торопись, мальчик, вызову, когда надо будет. К сожалению, дело не только в тебе. Ты сам сказал, что пришел сюда по приказу организации…

Ю л е к. Что ж, не смею просить, чтобы вы умолчали об этой мелкой подробности!

Я г м и н. А ты думаешь, что те, кто обязан будет тобой заняться, не догадаются сами об этой «мелкой подробности»?

Ю л е к. Да, правда. Но тогда я еще меньше понимаю, к чему весь наш разговор?

Я г м и н. Я ведь уже сказал, что жду от тебя объяснений. Ты пришел сюда, чтобы лишить меня жизни. И я вправе требовать, чтобы ты сказал мне честно и прямо, кто ты, собственно, и почему хотел это сделать.

Ю л е к. Думаете, на это так легко ответить?

Я г м и н. Нет, напротив. Для этого, вероятно, нужно больше мужества, чем для того, что ты пытался сделать. Но разве у тебя его мало? Ты, вероятно, храбро воевал с немцами?

Ю л е к. Не знаю. Во всяком случае, я считался хорошим солдатом.

Я г м и н. Считался? А ты в этом не уверен?

Ю л е к. Видите ли… Когда мы партизанили при немцах, мои командиры и товарищи считали, что меня можно посылать на самые опасные дела. И я, правда, проделывал часто отчаянные вещи… Но теперь я уже не знаю, толкала ли меня на это только смелость… По правде говоря, я не очень-то дорожил жизнью. Не много бы я потерял!

Я г м и н. В твоем возрасте такой пессимизм — редкость. Должно быть, у тебя было не очень радостное детство. Скажи… твои родители живы?

Сжав голову руками, Юлек сидит, согнувшись, в унылой позе, смотрит в пол и ничего не отвечает.

Да-а. Видно, я задел больное место.

Ю л е к (словно про себя). Бедная мама! Сколько раз она при немцах умирала от страха за меня. Как она теперь переживет еще и это? (Помолчав.) Наверно, весь вечер ждет меня и беспокоится… А завтра… или еще сегодня они узнают. (Порывисто вскидывает голову.) Но отец — нет! Отец — сильный человек, настоящий солдат. (Слабо улыбнувшись.) Он сам не раз посылал меня на верную смерть, хотя, мне кажется, он по-своему меня любит…

Я г м и н. Так это он послал тебя сюда, ко мне?

Ю л е к. Нет, нет! Клянусь вам!

Я г м и н. Ты в этом уверен, мальчик?

Ю л е к. Верьте или не верьте, мне все равно.

Я г м и н. Помни: это не допрос. Все, что ты тут говоришь, не выйдет за эти стены. Мне это нужно, так сказать, для себя. Поверь, мальчик, мысль о тебе будет не одну ночь гнать от меня сон.

Ю л е к. Не старайтесь меня утешить. Впрочем, нет, это не для утешения говорится. Вы непременно хотите внушить мне, что то, для чего я пришел, — гнусность. Не трудитесь, у меня будет время об этом поразмыслить!

Я г м и н. И это тоже необходимо. Ты должен продумать прежде всего один вопрос, он меня больше всего мучит с той минуты, как ты ворвался сюда с пистолетом. Слушай, каков бы я ни был, одно могу сказать с полным правом и чистой совестью: я человек честный. И я уверен, что ты — тоже, настолько я уже тебя разглядел. Так не странно ли, что встреча двух честных людей могла оказаться такой тяжелой и мучительной. (Стремительно встает.) Нет, не говори мне, что это политическая борьба! Мы оба знаем, что такое борьба за правое дело, борьба, безоговорочно справедливая. Оба мы в ней участвовали. Ты должен поверить, что мы оба честно хотим одного и того же: счастья для нашей родины, для нашего народа. Это — главное, остальное все надо строить на этом. Ты мне веришь? С тобой говорит человек, который только благодаря счастливой случайности остался жив.