С а б и н а. Он за годы оккупации столько раз доказывал это! Чего ты еще теперь от него хочешь?

О к у л и ч. Чего хочу! (Грубо хватает Сабину за руку, смотрит на нее в упор.) Хочу, чтобы он был достоин имени, которое носит! Понимаешь, Сабина? Чтобы он с честью носил мое имя — и только! (Быстро уходит в кабинет и с треском захлопывает за собою дверь.)

Сабина ошеломленно смотрит ему вслед, прижав руки к вискам.

Из прихожей вбегает  М а т и л ь д а.

М а т и л ь д а. Вот и я, мамочка!.. Что с тобой? Случилось что-нибудь?

С а б и н а. Ничего… ничего…

М а т и л ь д а. Боже, какие вкусные вещи! А я просто умираю с голоду!

С а б и н а. Так ты пока съешь чего-нибудь.

М а т и л ь д а (выбирает себе бутерброд, ест). Директор Ягмин говорит, что голодные люди знают жизнь лучше и видят дальше, чем сытые.

С а б и н а. А что, записывать великие мысли директора тоже входит в твои служебные обязанности?

М а т и л ь д а. Нет. Это я делаю для собственного удовольствия. А свои насмешки ты оставь, я ведь отлично знаю, что тебе любопытно слушать про него.

С а б и н а. Ты так любишь говорить о нем, детка, и говоришь так интересно… про этот (указывает на цветы) подарок Юлеку…

М а т и л ь д а. Да-да! Знаешь, что он мне сказал на прощание, когда мы стояли у сиреневого куста в саду? «Я хотел бы, чтобы ваш брат был похож на вас». Я спрашиваю: «Чем, пан директор?» А он: «Своим отношением ко всему, что происходит в мире и у нас, в Польше, к тому, что мы делаем сейчас».

С а б и н а. И что же ты ему ответила?

М а т и л ь д а. Не помню уже. Что-то такое… неопределенное. (Тихо.) Не могла же я ему сказать, что Юлек совсем другой…

С а б и н а. Ты права. Не надо ему об этом говорить… (Неожиданно резко.) Да и что ему за дело до Юлека, до всех нас?

М а т и л ь д а. Странная ты, мама! Сама расспрашиваешь меня, а потом злишься. И вообще за эти две недели, что я служу в гимназии, ты так переменилась… Постоянно раздражена…

С а б и н а. Да нет же, дорогая, служба твоя тут ни при чем. Ведь я сама тебя уговаривала поступить на это место.

М а т и л ь д а. Тем более ты не должна сердиться. А насчет Ягмина я с тобой не согласна. Ты говоришь: что ему за дело? Видишь ли, он ни капельки не бюрократ. Он хорошо, сердечно относится к людям. Его все так живо интересует. Может быть, это оттого, что он много лет жил вдали от родины…

С а б и н а (пытливо смотрит на нее). Ты так восторженно говоришь о нем… и это после двухнедельного знакомства! Право, Матильда, я начинаю беспокоиться…

М а т и л ь д а (посмеиваясь). Ну конечно! Это ведь ужасно бестактно с моей стороны — хвалить кого-либо из тех, признавать за ними человеческие достоинства!

С а б и н а. Да я вовсе не то хотела сказать! Ты знаешь, что я политикой не интересуюсь… Я о ней и думать боюсь. (Встает и, подойдя к окну, смотрит на улицу.) Не понимаю, куда мальчик девался… почему его до сих пор нет?

М а т и л ь д а (стоит рядом с ней, вполголоса). Мамочка, я не знаю, что ты об этом думаешь, но мне все это очень не нравится. Несколько дней назад я опять пробовала потолковать с Юлеком об их делах… И знаешь, что он мне сказал?

С а б и н а. Не с ним! Не с ним! С отцом надо говорить! Мальчик стал безвольным орудием в его руках. Нервы у него в ужасном состоянии! (Увлекает Матильду на авансцену, вполголоса.) Опять сегодня приходил тот, с шрамом над бровью. Господи, господи! Чем все это кончится?

М а т и л ь д а. Знаешь, Ягмин уже два раза спрашивал меня об отце. Первый раз задавал обычные вопросы: где работает, что делал во время оккупации. А вчера он уже затронул опасную тему: как отец чувствует себя в новой Польше. Сегодня заставил меня рассказывать о тебе.

С а б и н а. Странное любопытство! Казалось бы, у такого человека, как он, — политического и общественного деятеля, директора гимназии — голова не тем должна быть занята.

М а т и л ь д а. Забот и хлопот у него по горло, что и говорить! Но такой уж он человек…

С а б и н а. А может, все дело в твоей болтливости? Может, ты сама затеваешь с ним такие разговоры?

М а т и л ь д а. Он спросил меня, кого ты больше любишь, меня или Юлека, кто из нас занимает больше места в твоем сердце.

С а б и н а. Довольно нелепые вопросы! И что же ты ему ответила?

М а т и л ь д а. Я хитрее, чем ты думаешь. Сказала, что ты, наверное, больше любишь меня, потому что я очень похожа на отца. А он — не знаю отчего — посмотрел на меня как-то недоверчиво и сразу заговорил о другом.

С а б и н а (нервно смеясь, целует Матильду). Какая ты у меня глупенькая!

Входит  Л е м а н с к а я.

Л е м а н с к а я. Ну вот и мы, Сабинка! Людвик сейчас придет, он на лестнице вспомнил, что ему надо позвонить по срочному делу, и — вообрази — бросил меня одну у дверей и помчался в аптеку. В последнее время он стал такой рассеянный!.. Где же твои мужчины, Сабинка? А главное — где именинник?

С а б и н а. Я уже немного беспокоюсь. Подумай, до сих пор не вернулся из города!

Л е м а н с к а я. Что же тут удивительного? Такой чудесный весенний вечер! Мальчик, наверное, пошел в парк на свидание!

М а т и л ь д а. Что вы, пани Целина! Юлек такой нелюдим! Он все еще никак не может или не хочет выйти из того возраста, когда мальчики презирают девочек.

С а б и н а. Не знаю, что и думать…

Л е м а н с к а я (нюхая сирень). Говорите что хотите, а я уверена, что он сидит где-нибудь под такой вот сиренью с милой девушкой и оба забыли обо всем на свете!

С а б и н а. Не знаю… не знаю…

Л е м а н с к а я. Было бы даже странно, если бы он предпочел торчать дома в такой скучной компании.

М а т и л ь д а. Ну нет, с вами не соскучишься, пани Целина! У вас всегда найдется о чем порассказать!

Л е м а н с к а я. Только своим, деточка, только самым близким людям. А иначе нельзя, моя милая. Такие уж времена! Да, кстати, вы слыхали новую шутку, которая ходит по Варшаве?

С а б и н а. Нет.

Л е м а н с к а я. Прелесть, скажу вам! Конечно, это острота политическая. Жаль, что мы, женщины, не умеем рассказывать такие вещи, а то я бы вам сейчас рассказала. Лучше уж попросим Людвика, у него это замечательно выходит.

М а т и л ь д а. А может, вы все-таки попробуете? Ведь не в том дело, как рассказать, важен смысл. В этой шутке он есть?

Л е м а н с к а я. Милая моя Мадзя, в чем нынче есть смысл? Все вверх дном пошло! Людвичек говорит, что теперь самое выгодное — торговать огнетушителями, потому что мы попали из огня да в полымя… А он, к сожалению, работает в бумажной промышленности. Однако я вижу, Сабинка, что тебя этот разговор ни капельки не занимает…

С а б и н а. Извини… Я немного расстроена. Все из-за Юлека.

Матильда подходит к окну и смотрит на улицу.

Л е м а н с к а я (дружески сжимая руку Сабины, с неожиданным пафосом). Как это прекрасно и трогательно, дорогая, тревожиться за того, кто служит правому делу!

С а б и н а (поглощенная своими мыслями). Как ты думаешь, Целина… долго еще все это продлится?

Л е м а н с к а я. Что именно?

С а б и н а. Ну, эта неразбериха… этот разлад между людьми… эта смута, от которой никому добра не будет. Ведь скоро год, как кончилась война. И какая война, подумай! Пора бы улечься буре… пора матерям перестать дрожать за сыновей, а сыновьям залечить душевные раны после пережитых ужасов…

Л е м а н с к а я (конфиденциальным тоном). Людвичек говорит, что надо потерпеть еще полгода, самое большее — год, а там все переменится. Но иногда он добавляет, что вообще ничего нельзя предвидеть и что история — не календарь. Насчет календаря я не совсем поняла, но, кажется, это что-то не особенно утешительное. Впрочем…