— Она бы тебе понравилась. У нее розовые волосы и она носит серьги с авокадо.

— Настоящие авокадо? Или сделанные как авокадо?

Я помахал пальцем у своего уха, как будто она не знала, куда надеваются серьги, и сказал:

— Из бисера, похожие на авокадо. Бусины, блестки. Вышивка, может быть? Но не настоящие авокадо, нет.

— Настоящие авокадо — это было бы очень круто, — размышляла Ева. — Держу пари, что существует какой-то древний мезоамериканский обычай носить серьги из авокадо, чтобы точно знать момент их созревания.

В другое время Ева отправилась бы за этой мыслью на Юкатан и провела бы два месяца, расспрашивая местных жителей о старинных преданиях об авокадо. Затем ветер повернул бы ее внимание в другом направлении, и она отправилась бы путешествовать автостопом вдоль и поперек по Тихоокеанскому прибрежному шоссе или учиться управлять понтонной лодкой на юге.

— У тебя все хорошо? — спросил я ее.

Стерев с лица любопытство о древнем авокадо, Ева медленно кивнула.

— Не хуже, чем у других в этом месте, — сказала она. — Но все было не так уж плохо. Спасибо за посылки и за то, что переводил деньги на мою карточку. Это помогло. — Она вздохнула. — Здесь есть книги. Не самый лучший выбор и некоторые действительно устаревшие, но я беру то, что могу достать. — Ее глаза расширились, брови нахмурились. Она сделала паузу, и я приготовился к худшему. — Я разговаривала с консультантом. Она посоветовала мне подумать о том, чтобы написать маме.

Я наклонился ближе, моя грудь почти уперлась в стол.

— Повтори еще раз?

Сестра рассмеялась, хотя звук был печальным. До боли.

— Я знаю. Консультант говорит, что это может помочь мне решить некоторые проблемы, если я выйду на связь. Если просто передам привет, скажу, что скучаю по ней и надеюсь, что с ней все в порядке. Вот и все. — Пока она говорила, ее глаза наполнились слезами, и слова ломались. — Даже если она никогда не ответит, я буду знать, что пыталась.

— Я думаю, это хорошая идея. Знаю, что ей трудно писать. Ей трудно держать ручку или печатать, но в учреждении наверняка есть кто-то, кто может помочь.

— Я могла бы это сделать, — сказала она. — Но не буду задерживать дыхание в ожидании ответа. Потому что ей трудно писать.

Мы молчали несколько минут, пока Дженни разукрашивала. Затем она рассказала историю о пиратах и подводных лодках и о том, что русалки всегда на стороне пиратов. Когда часы посещения закончились, Дженни и Ева снова долго обнимались со слезами на глазах. Я обнял сестру и напомнил ей, чтобы она дала мне знать, если ей что-нибудь понадобится.

Я вынес Дженни из учреждения, ее голова покоилась на моем плече, а ее беззвучные слезы пропитали мою рубашку. По дороге обратно в отель она почти ничего не говорила, только сказала, что хочет снова посетить крытый бассейн, а потом съесть на ужин куриные палочки. Учитывая все обстоятельства, этот визит прошел значительно лучше по сравнению с предыдущими попытками.

Но все равно это было изнурительно. Это было больше, чем я когда-либо хотел, чтобы вытерпела Дженни.

Она плескалась в бассейне три часа подряд, и, оценив ее пятитысячную стойку на руках за вечер, я понял, что она сжигает эмоциональную энергию. Ей нужно было рассказывать истории о пиратах и русалках, бегать из одного конца бассейна в другой и стоять на руках, потому что так она снимала стресс. По этой же причине она каждый день после обеда выбегала из автобуса и неслась вниз по холму, чтобы поиграть с собаками. Она была не просто взбунтовавшимся ребенком. Это не было вероломным нападением на мой упорядоченный образ жизни. Ей просто нужно было что-то сделать со всем, что она пережила за день.

Дженни подплыла к краю бассейна.

— Ной, а мне можно посылать маме всякие вещи по почте?

— Что за вещи?

— Я не знаю. Может быть, что-нибудь из моих хороших школьных работ или письмо, если Шей поможет мне его написать.

— Да, это можно ей послать, — сказал я. — Уверен, что Шей поможет тебе, но я тоже могу помочь.

— Шей лучше разбирается в этих вещах. — Она нырнула под поверхность, а затем всплыла. — Я была маленькой девочкой, когда мама ушла, и не понимала этого, — мудро сказала она. — Теперь, когда я уже большая девочка, я знаю, что мама все еще любит меня, и она ушла не потому, что ей не нравилось быть моей мамой.

— Ты… ты теперь большая девочка, — повторил я.

— Да, — ответила она, как будто это было очевидно. — И я думаю, что тебе нужно быть очень милым с Шей.

Я наклонился вперед на шезлонге. Что этот ребенок знал такого, чего не знал я? И откуда она получала информацию?

— Я… думал, что я был мил с Шей.

— Еще милее, — сказала Дженни. — Как будто ты любишь ее.

Я кашлянул, чтобы скрыть горький смешок. На этой неделе мы с Шей обменялись всего несколькими сообщениями, только самыми необходимыми отчетами из нашей поездки и подтверждением того, что она в порядке, и это сводило меня с ума. Я не мог дождаться возвращения домой. Я хотел, чтобы у нас все сложилось, и мне было все равно, чего мне это будет стоить. Я бы разорвал этот фиктивный брак и начал все сначала, если бы это помогло. Я бы нанял еще одного психотерапевта, чтобы мы втроем могли понять, как все сделать правильно. Я бы дал ей все, что она захочет. Все, что угодно.

— Как ты предлагаешь мне это сделать?

— Ты должен делать приятные вещи, например, водить ее на свидания, — ответила Дженни. — Обещаю, что не буду убегать, когда миссис Кастро придет посидеть со мной в этот раз.

Миссис Кастро была слишком занята переваривая все ужасы, связанные с ее последней работой няней, чтобы рассматривать будущие возможности с этой беглянкой.

— Свидания, хорошо. Что еще?

— Ей очень понравилось, когда мы устроили вечеринку на день рождения. Может быть, нам стоит сделать это снова.

— Еще один день рождения?

— Не знаю. Может быть, вечеринка с тортом. И подарки! Ты должен подарить ей подарки.

— Подарки. Хорошо. Что-нибудь еще?

Дженни плыла на спине, размахивая руками по бокам.

— Ты должен сказать ей, что любишь ее. Думаю, ты должен говорить ей это постоянно.

Она развернулась и вернулась к своей практике стойки на руках.

Возможно, Дженни была права. Может быть, это было именно то, что мне нужно было сделать.

Шей

Студенты смогут научиться говорить о чем угодно.

Было странно находиться в доме Ноя одной. Казалось, что в любую минуту кто-то может войти и спросить, что я здесь делаю. Если бы спросили, мне бы пришлось сказать, что мы с Ноем женаты — или что-то в этом роде — и что я теперь живу здесь. И я должна была бы сделать так, чтобы это прозвучало правдоподобно, а не как бред сумасшедшего человека, который вломился в дом и решил назвать его своим.

В первый же день я почти собрала вещи и отправилась в «Два Тюльпана». Фермерский дом Томасов был одинок и пуст, но он был моим. Мысленно я обсуждала этот вопрос часами. Даже собрала сумку, поставила ее у двери и смотрела на нее, пока не решила, что это безумие — переезжать, пока Ноя и Дженни нет дома.

Затем решила, что еще безумнее оставаться здесь, пока Ноя и Дженни нет дома.

В итоге я поехала в «Два Тюльпана», гуляла вокруг, пока небо не потемнело, а потом поехала в соседний город, чтобы перекусить. Слоняться без дела вот так в будний вечер, бесцельно и без привязки ко времени приема пищи, купания и сна, было так же странно, как находиться в доме Ноя без него. Мир казался другим, как место, которое я больше не узнавала.

И казалось, что все на дорогах и все в ресторане знают, что я веду совершенно глупый спор в своей голове. Они знали, что на заднем сиденье моей машины лежит сумка с вещами для ночевки, и знали, что я не перестаю спорить с собой о том, где мне сегодня ночевать. Они знали, что я то накручиваю себя, то отступаю, веря, что люблю Ноя, и Дженни тоже, и что эти чувства вызваны всем тем, что мы нашли вместе, а не застарелыми проблемами. Как будто они знали, что я дергала каждую свободную ниточку наших отношений, пока не смогла распутать их меньше чем за минуту.