Околдованный, двинулся богатырь на зов, с каждым шагом погружаясь в воду все глубже. Поначалу он видел неясный образ, а потом разглядел прекрасную беловолосую девицу, бледную, будто никогда в жизни солнца не видывала и совершенно нагую. Она, ни капли не смущаясь, покачивала пышной грудью, извивалась в чистых озерных водах и тянула к Богумилу руки. И он шел, очарованный ее красотой и глубоким, обволакивающим пением.

Богатырь не удивился даже, когда вынырнули из воды ее сестрицы, похожие на первую девицу, как две половинки одного яблока. И не оглянулся, тогда бы приметил и трех красавиц, оказавшихся за его спиной. Водные девы, смеясь прижимались к нему, хватали за руки, заглядывали в глаза и манили, обещая ласки и счастье.

А на берегу Лукерья, встревоженная тем, что слишком уж долго богатырь в озере намывается, осторожно спускалась по берегу, сплошь увитому березовыми корнями да сухими корягами. Отчего-то на сердце ведьмы было неспокойно, а своим чувствам Луша привыкла доверять. Горыныча она оставила на том единственном месте, где он смог уместиться, и теперь ей было даже немного боязно. Но куда больше пугало то, что не слышно было плеска воды, шагов богатыря.

— Куда ж он запропастился? — пробормотала Луша, вглядываясь в плотный, как молочный студень, туман. — Богумил! Богуми-ил!

Эхо разнесло ее крик далеко, но никто не отозвался. Это ведьме и вовсе не понравилось. Ну не утоп же богатырь, в самом деле? Да, пусть временами он невыносим, сначала сделает, а подумает лишь после. Но назвать его неловким у Лукерьи язык бы не повернулся. Вряд ли Богумил не умеет плавать, тогда где он? А может, задумал шутку какую, прячется в кустах, чтоб ее, Лушу, напугать до визга?

— Богумил! — снова позвала ведьма. Тишина.

Взволнованная девица заторопилась, вдруг и впрямь приключилось чего, а она тут гадости о Богумиле думает. Вот только спешка — плохая спутница, Луша оступилась, зацепившись ногой за корягу, кубарем скатилась с берега, больно оцарапав щеку. Склонилась к озеру, чтобы смыть кровь, коснулась ладонью воды…

— Богумил, чтоб тебя! — закричала она в тот же миг.

Тумана как не бывало. Вместо него она увидела богатыря, на котором висело не меньше пяти искрящихся колдовской силой русалок. Они гладили его плечи, целовали губы, и Луша невольно поморщилась. Нахлынувшее на нее чувство мало было похоже на страх за друга. Скорее ей было неприятно, что Богумил, прежде глядящий с интересом на ведьму, теперь улыбался кому-то другому. И неважно, что это были русалки.

— Нежить поганая! — процедила сквозь зубы ведьма, без лишних раздумий входя в воду.

Русалки, едва завидев ведьму, разделились. Две продолжали увлекать Богумила в воду, а зашел он уже по самые плечи. А оставшиеся четыре, прежде Луше казалось, что их на одну меньше, бросились к ней, противно шипя и скаля острые звериные зубы.

— Ох и красавицы, — фыркнула Луша. — Сейчас я вас упокою!

Недаром Лукерья была внучкой Яги, нежити она и прежде не боялась. В лесу много всяких водилось, то кикимора какая вынырнет, то болотник. Бывало, мирно жили, а бывало и успокаивать приходилось. Так что заклятие она знала. Одно лишь худо — стоит ей одну русалку успокоить, мигом остальные налетят за сестрицу мстить. Но и Богумила им оставлять Луша не собиралась. Зашептала слова заветные, от которых зазвенело в ушах у озерных дев так, что они зашипели еще пуще. Шипели, но не отступали, плыли к Луше, пока их подруги отвлекали богатыря. А тот с блаженной улыбкой уж и на дно за ними уйти был готов.

Ведьма не справлялась. Те две русалки, что держали Богумила, и вовсе от чар не пострадали, а прочие, что поближе к ней были, зажали руками уши, бросились на Лукерью. Древние чары отбрасывали их прочь, но упорные девы, не взирая на боль, норовили наказать обидчицу, да не уговорами, а силой на дно утянуть, чтоб стала она их неживой сестрицей.

Вдруг озера накрыла огромная тень. Луша подняла голову и вздохнула с облегчением: на помощь спешил трехглавый змий. Их ноздрей шел летел сизый дым, змий спикировал было, чтоб ухватить русалку в когти, но Луша закричала:

— Горыныч, жги! Богумил!

И точно, голова богатыря только что скрылась под водой, остались лишь две ухмыляющиеся русалки. В них-то Горыныч огнем и пальнул. С диким криком озерные девы бросились в стороны, отпуская богатырские руки. Отплевываясь и отфыркиваясь, он вынырнул, попутно теряя русалочьи чары. Увидел лишь, как с истошным ревом проносится над ним Горыныч куда-то к берегу, где успокаивается растревоженная водная гладь.

— Лукерья, там! — выдохнула средняя голова.

Чувствуя, как обжигает грудь воздухом, Богумил сделал глубокий вход и нырнул. Вода в озере стала мутной, взбудораженной русалками и путниками. Со дна поднимался песок и зеленые пятна водорослей. Но богатырь плыл, мечтая лишь успеть, не ошибиться по пути. Через несколько мгновений впереди мелькнуло рыжее пятно: огненные Лушины волосы. Богумил бы вздохнул с облегчением, но в воде это была непозволительная роскошь. Он стиснул зубы и поплыл еще быстрее.

Лушу держали две оставшиеся необожженными русалки. На прекрасных дев теперь они были мало похожи: жуткие алые глаза на безжизненном бледном лице, острые зубы, как у лисицы или волка. Богумил рассердился на себя, как мог он такой опасности подвергнуть ведьму? И ярость его была так сильна, что не помещалась в теле, выплескиваясь наружу колдовской силой.

— Прочь! — одними губами приказал он оглушенным русалкам, и те отступили, не решаясь приблизиться к разъяренному богатырю. А он подхватил бездыханное бело рыжей ведьмы, выталкивая ее на поверхность.

Колдовал Богумил на порядок хуже, чем бился на мечах, но кое-что все же умел. Всякое в бою приключиться может, оттого обучали богатырей заклятьям целительским, не то чтобы много, но достаточно, чтоб на ратном поле не сгинуть, другу помочь. И Богумил колдовал. Впервые, перемешивая заветные слова с молитвами, умоляя Лукерью отозваться. Слишком много сил выпили из ведьмы русалки, слишком много и Луша истратила, стараясь его спасти. Миг, когда ведьма сделала первый едва уловимый вдох, едва ли не стал самым счастливым в жизни Богумила. Лишь убедившись, что она спит, истощенная, но живая, богатырь отошел к разведенному Горынычем костру.

— Ты чего к русалкам полез? — укоризненно спросил он. — Учат вас, бестолочей, учат…

— Хватит, Горыныч, и так тошно, — угрюмо попросил Богумил.

Трехглавый змий замолчал, задумчиво обгладывая кость. Убедившись, что мяса на ней не осталось, и покосившись на мирно спящую Лушу, заботливо укрытую теплым плащом, он подмигнул погатырю и заговорщицки шепнул:

— Ты бы видел, как она за тебя билась! Приглядись, пусть на язык остра, да умом сильна, бесстрашна и вообще…

— И вообще, сплетник чешуйчатый, шел бы ты уже, — улыбнулся Богумил.

Горыныч мог бы свахой и не служить. Лукерья приглянулась богатырю с того самого раза, когда он впервые повстречал ее в лесу на уроке Лешачихи. Больно понравилось ему, как она среди других ведьм держалась. Будто и не боится ничего, а на него, Богумила, глядела не с укором, а с любопытством. И к Горынычу в логово полезла, не побоялась. И источник искать отправилась, не раздумывая. Ничего в ней не было от жеманных ведьм, что прежде он встречал в Академии. А уж о чаровницах и вовсе говорить нечего, сплошь царевны-белоручки да избалованные купеческие дочки. Хороша была только Василиса, хозяйственная, но слишком уж правильная. Да и Ратиславу приглянулась, как ни старался правнук Кощея это скрыть.

А Богумилу нравились девицы живые и веселые, жадные до жизни. Чтоб и в руках все горело, и взгляд такой был, с озорцой. Как у Луши. Особенно ему нравилось, когда она ему в глаза глядела, словно в омуты богатырь проваливался, а обратно ой как не хотелось.

Так и сидел сын Ивана-царевича у костра, любовался спящей рыжеволосой ведьмой, пока не забрезжил рассвет и не открыла Лукерья зеленые глаза.

Василиса подскочила, бросаясь на помощь. Почему не разбудил? Ратислав мазнул по ней взглядом, полным облегчения, и прошептал: