В этой квартире юная парижанка провела остаток своих детских лет, три раза в неделю навещая Бернарда Дворжака, чтобы полежать на его кушетке и поведать ему подробности своих последних снов.

В 1920 году Эсме и Бернард поженились. Невозможно проводить по шесть часов в неделю на кушетке молодого мужчины, разговаривая с ним о сексе, так, чтобы в его голову не закрались определенные мысли. Потом они путешествовали, рекламируя книгу Бернарда, но сам Бернард никогда не снисходил до веры в то, что пережитое Эсме было воспоминаниями, а вовсе не снами.

– Мне хорошо известен этот феномен, – сообщил им обоим коллега Бернарда во время визита в их дом в Венском лесу. – Это называется реинкарнация. Ее признают повсеместно в восточной медицине.

– Этот человек несет чушь, – сказал Бернард, когда визит был окончен. – Это можно было бы считать реинкарнацией, если бы каждая мать из твоих снов умирала при родах, но в твоих фантазиях некоторые выживали.

– Иногда мне и вправду кажется, что это реинкарнация, – призналась Эсме. – И что жизни всех этих женщин – это и мои жизни тоже. Что я прожила их так же верно, как я живу своей жизнью сейчас.

Но Дворжак был упрям, и ничто не могло его переубедить. Они переехали на север, из Вены в Прагу, а сокровища Монбельяров лежали нетронутые.

В Праге родилась Франциска – Катина мать, которая бежала из Лидице, пыталась спрятаться от войны, сотрясавшей весь мир, которая вышла замуж за сына фермера в глухой деревушке глухого уголка глухой страны. Франциска мечтала об этом золоте. Но над Европой опустился железный занавес и повис там непроницаемым барьером для всех, кто находился в его пределах. Для Франциски не было пути назад.

С сокровищем приходилось подождать.

1812 год

Такая знакомая дорога от Дижона до Шато-Монбельяр-ле-Пен. Виноградники по-прежнему обступают холмы геометрически строгими рядами, словно не лоза растет, а вымуштрованные солдаты шагают колоннами под звуки марша. Сосны по-прежнему растут от Шато-ле-Тиль до моста на Пон-Англе. Река Уш по-прежнему течет под мостом, как будто ничего и не изменилось. Те же птицы в небе. То же солнце. Те же облака.

Ничего не изменилось.

Но изменилось все. Она, Марианна Мюзе, впервые приехала в Дижон. Девушка, которая всю жизнь провела в четырех отсыревших стенах монастыря в Кетиньи, должна была бы чувствовать себя неуютно в чужом городе. Но нет. После стольких лет сомнений в реальности ее воспоминаний, вид дороги, на которой она узнавала, кажется, каждый столб, грел Марианне душу так, как ничто на свете. Ее посетило непривычное, восхитительное чувство родства с этим местом. Чувство росло в ней, словно древний зверь, пробудившийся от долгой спячки. На Марианну обрушилась лавина образов, запахов и звуков, таких четких и выпуклых, что она с трудом сдерживалась, чтобы не отвести глаза, не закрыть уши, не зажать нос.

Если виноградники действительно здесь… Логическое продолжение этой мысли простиралось в ее сознании, как льняная скатерть: если этот коттедж на склоне холма действительно здесь; если мост действительно сделан из белого камня; если в церкви действительно двенадцать мраморных ступеней; если на сыромятне действительно стоит такая вонь; если дорога упрется в развилку и левая колея поведет в Юрси, то правая поведет к поместью, и тогда ее сны окажутся не снами.

Они окажутся правдой.

А если они окажутся правдой, эти простые сны, сны о местах и вещах, о церквях, виноградниках и дорогах… если они окажутся правдой… возможно ли, что и все остальное тоже правда?

Она была одержима демонами. Так говорили сестры аббатства Святой Медрины, куда ее, Марианну, незаконнорожденную дочь казненной преступницы, привезли в младенческом возрасте. «Couvent Pleuvoir» [18] – называли монастырь в Кетиньи. Обитель ордена дождей, канонисс Святой Медрины де-ля-Плюи. Это было мрачное, затхлое, спрятанное на задворках здание, где жили два десятка монахинь и всегда воняло мочой от стены, у которой справляли нужду городские мальчишки на виду у обитательниц аббатства.

– Они попадут в ад, – обещала мать Мария, аббатиса Святой Медрины, – как и ты, сестра Марианна, если навечно поселишь у себя этих демонов, которых ты зовешь своими воспоминаниями.

О, демоны слетались на нее, как на мед. Ее душа была рассадником демонов. Все в монастыре это знали. Демоны наводняли ее сны. Страшные демоны. Марианна просыпалась с криками, до того громкими, что она могла перебудить ими всех сестер и добрую половину города.

– Милая моя, милая, милая, – приговаривала сестра Агата.

Сестра Агата с круглым лицом и темными глазами была ближайшей наперсницей Марианны. Она протирала ей лоб тряпкой, смоченной в святой воде. Вместе они напевали «Te Deum» и «Agnus Dei» [19]:

– Agnus Dei, qui tolis peccata mundi, miserere nobis [20].

А сестра Агата пришептывала по-французски:

– Tu est saint, trois fois saint. Dieu tout puissant. Louange а` l’agneau [21].

Достоин агнец.

«Agnus Dei» всегда ее успокаивал.

Достоин агнец.

Юного священника, который приходил в Монастырь дождей исповедовать Марианну, звали отец Филипп Эммануэль дю Шамбре – он был почти мальчишкой, едва ли старше ее. Все священники, раньше проводившие службы в аббатстве Святой Медрины, погибли на гильотине во время революции, но с тех пор, как число кандидатов изрядно поредело, мода на казнь духовенства сошла на нет. Теперь новые священники допускались до проповедования робеспьеровского Культа Верховного Существа [22], и когда революция окончательно уступила место империи, некоторые из них стали потихоньку возвращаться в церковь. Например, отец Филипп: осторожный, нерешительный ребенок в обличье священнослужителя, с глазами, сведенными к кончику носа, красными пятнами вокруг рта, кислым запахом пота из подмышек и привычкой рассеянно потирать пах тыльной стороной ладони. Все монахини заставляли его нервничать, особенно весталки из аббатства Святой Медрины, а сильнее всех – сестра Марианна, девочка, которую в младенчестве вырвали из пасти самого дьявола.

– В каких прегрешениях ты хочешь исповедоваться? – спрашивал он ее.

– Мне не в чем исповедоваться, отец, – говорила Марианна. Она вытягивала прядь волос из-под черного платка и рассеянно наматывала ее на палец. – Я не грешила.

Но трудно было находиться в присутствии сестры Марианны и не думать о грехе. Дьявол, который едва не прибрал ее к своим рукам на эшафоте, все еще считал ее своей собственностью. Даже манера, в которой она играла со своими волосами, красноречиво намекала на ее грешность. И несмотря на все ее отнекивания и все заверения в собственной добродетели и на ее монашескую рясу, от нее веяло плотским ароматом, теплым настоем человеческих выделений и мускуса, который был равносилен злу с точки зрения отца Филиппа, и чувственные линии изгибов под ее рясой выделялись так, что на них невозможно было смотреть без греховных мыслей, и это в глазах юного священника лишь умножало ее грех.

Отец Филипп потер пах и пошарил глазами по сторонам.

– Мать Мария сказала мне, что ты слышишь голоса.

– Мать Мария не имеет права ничего вам обо мне рассказывать. Единственные голоса, которые я слышу в этих стенах, это голоса моих сестер. И, – сладко добавила она, – ваш, конечно, отец Филипп.

Ее тело было слишком свежим, слишком мягким для отца Филиппа.

– Девочка одержима, – сообщил он матери-настоятельнице после исповеди. – В этом нет никаких сомнений. Решительно одержима.