Милан сжал ее руку.

– У нас замечательная жизнь, – сказал он. – У тебя, у меня и у нашего ребенка. Сегодня утром я проснулся счастливым человеком, и если не произойдет ничего, способного это изменить, вечером я лягу спать тоже счастливым человеком. Нам не нужны сокровища.

– Обычно это я говорю тебе такие слова, – заметила Катя, – а не наоборот.

Что-то встало комом у нее в горле.

– Но это правда, – сказал Милан. – Хоть у меня и нет огромного состояния, я все равно самый богатый человек в Европе.

Они припарковались у церкви и сидели в машине.

Девять утра. Осталось три часа.

– Видишь тот дом? – Катя указала на мрачное серое здание на дальнем берегу реки, отгороженное от дороги высокой и неприступной на вид стеной.

– Да.

– Там родилась Элоиза. Этот дом принадлежал ее семье.

– Правда? – Милан прищурился, разглядывая дом. – Какой величественный.

– Не то слово. Один из лучших домов в Анноне. Так, во всяком случае, было раньше, когда там жила семья Фушар. – Собственный голос доносился до Кати как будто издалека.

– Что случилось с родителями Элоизы? Что случилось с их домом?

– Мать Элоизы умерла через год после того, как Элоиза и Жан Себастьен поженились. В последний раз Элоиза виделась с ней еще до того, как уехала в Париж смотреть на воздушный шар. Братьев и сестер у нее не было. Отца отправили на гильотину за год до нее. А потом? Кто там знает, что было потом? В 1792 году в законодательном собрании приняли закон о конфискации имущества у врагов революции. Дом должен был отойти в собственность конвента [35], а потом, в конце концов, его должны были продать, чтобы финансировать Наполеоновские войны. – Катя рассеянно покрутила прядь волос. – Так происходило у всех. На эшафоте завещаний не пишут.

– Хочешь, сходим, посмотрим на дом вблизи? – предложил Милан. – А что, давай? У нас вагон времени в запасе.

Катя покачала головой.

– Я, наверное, не хочу.

– Мы могли бы постучать в дверь. Прикинуться обычными туристами и попросить жильцов показать нам окрестности.

Катя поморщилась.

– Боюсь, я не готова к этому.

– Ладно.

Милан толкнул дверцу машины и вышел. Утро стояло холодное, но небо было ясным.

– Не уходи от меня, – попросила Катя.

– Уйти от тебя? – переспросил Милан. Облака рисовали фигуры на небе. – Я никогда от тебя не уйду.

– У меня начались схватки, – сказала она.

В больнице в Анноне полы были выложены белой плиткой, а у кресла-каталки скрипело одно колесо.

– Я не говорю по-французски, – нервничал Милан, катя скрипучее кресло по длинному коридору. – Как я объясню врачам, что с тобой?

– Ничего объяснять не придется, – сказала Катя.

В родильном отделении, уж если откровенно, почти ничего не приходится объяснять. Говорила в основном африканская акушерка с пучком дредов на голове. Она измерила Катин пульс, засекла частоту схваток и поискала сердцебиение ребенка с помощью акустического сканера, который холодно скользил по Катиному животу, но искомый звук никак не обнаруживался, и акушерка нажала на какую-то кнопку в стене, после чего в коридоре послышались торопливые шаги.

Им уже начинать беспокоиться?

Вошла врач в медицинском халате. Она задернула занавеску вокруг койки, отрезав Милана от Кати и медперсонала. Голоса быстро заговорили по-французски.

Бип-бип, бип-бип. Это сердцебиение? Оно казалось слишком частым.

– Поехали, – объявила доктор по-английски, специально для Милана, чуть разбавляя напряжение своим жизнерадостным тоном. Занавеска с шумом отъехала, и койка пришла в движение. Милан бросил взволнованный взгляд на Катю.

– Вымойте руки, пожалуйста, – сказала доктор Милану. – Вы отец ребенка?

– Да.

– Тогда идите за мной.

И они пошли по очередному белому коридору, пахнущему дезинфицирующим средством. Двойные двери распахнулись и закрылись. Другой доктор, везший другую роженицу в другую сторону на другой каталке, завел с Катиным доктором какой-то невразумительный диалог, при этом ни один из них не сбавлял шаг: они, словно давние любовники, на лету обменивались репликами, пока их последние слова не затерялись где-то в лабиринте палат и поворотов, как случайно подсмотренный эпизод больничной жизни в вечном движении.

– Мойте руки.

Они остановились, и все стали мыть руки.

– Наденьте.

На Милана через голову натянули голубой медицинский халат.

– Тебе нужно вернуться, – прошептала Катя. Ее лицо было напряжено. – Вернуться в церковь.

– Нет.

– Другой возможности у нас не будет ближайшие семьдесят пять лет.

– Мне все равно.

Щелк, щелк, щелк – сзади распахнулись двери, и в помещении стали зажигать яркий свет. Послышался сдавленный крик, будто где-то душили человека.

Это кричала Катя.

– Ты в порядке?

– Я рожаю, придурок.

– Как всегда, в самый подходящий момент.

– Ты не врал, когда сказал о том, что сегодня ляжешь в постель счастливым человеком, что бы ни приготовил сегодняшний день? – спросила Катя.

Ее глаза были закрыты.

– Я думаю, сегодняшний день может оказаться самым счастливым днем в моей жизни, – ответил Милан.

Возможно, часы на стене немного спешили. Они уже показывали полдень.

1813 год

– Во время встречи с генералом обязательно соблюдайте дистанцию, – предостерег Марианну Мусель.

– Почему?

– Он серьезно подходит к вопросу своей личной безопасности. У него много врагов.

Они шли по центральному коридору, направляясь к атриуму.

– Я бы хотела встретиться с Эгльфином наедине, – сказала Марианна. – Я не представляю для него угрозы. Я ведь всего лишь женщина.

Она чувствовала тяжесть ножа у себя за поясом. Она вонзит лезвие ему в шею, как мясник, закалывающий свинью. Она будет смотреть, как он истекает кровью на паркете.

– Наедине вы с ним можете встретиться, только если он это позволит, – ответил Мусель. – В чем лично я сильно сомневаюсь.

Они стояли перед высокими дверями из черного дерева, которые когда-то надежно охраняли библиотеку Жана Себастьена.

Сейчас за этими дверями ждал Эгльфин.

Марианна знала, что за окнами библиотеки, выходящими на лужайки перед домом, открывался панорамный вид на долину и южные склоны, где росли сосны, отбрасывая тень на тропинки, а закатные лучи окрашивали холмы в красный цвет, и виноградная лоза буйно росла под летним солнцем. Жан Себастьен любил этот вид. Прямо из окна библиотеки он смотрел, как созревают плоды, и наблюдал за изменениями погоды. Он чувствовал приближение осени. Он буквально чувствовал запах урожая, ожидающего сборщиков. Если бы она осталась с Эгльфином наедине, она могла бы убить его одним ударом и подбежать к окну, а оттуда устремиться к винограднику. Бежать было метров двести, не больше. К тому времени, когда в доме забьют тревогу, ее уже и след простынет. Если она доберется до виноградника, то найти ее там будет равносильно тому, что отыскать иголку в стоге сена. Скользя между кустами, она успела бы добраться до леса, и кто смог бы ее найти тогда? Она могла бы заночевать в ветвях высокого дерева. К рассвету она будет в десяти километрах отсюда.

Но сначала дело должно быть сделано. Он должен остаться один. Она должна вытащить нож из-под подола платья. Улучить момент. Вложить в удар все свои силы. Не промахнуться. Ни одно из этих условий в данный момент не казалось ей легко достижимым.

И потом: когда она ему скажет? Когда вменит ему его преступления? Не раньше чем она пронзит его ножом – в противном случае, он будет предупрежден; он успеет позвать на помощь; он сможет дать отпор. Но что, если ее удар принесет мгновенную смерть? Он не должен умереть, не узнав, кто она такая.