Как причудливо скатываются с гор облака, похожие на скатерть, сдернутую со стола угрюмым официантом. И как интересно, что некоторые листья падают медленно, а другие – быстро. Галлея чувствует, как наливаются свинцом ее ноги. «Свинцовые ноги», – думает она по-английски. «Olovenе́ nohy». «Pieds de plomb». Неудобное бревно, на котором она сидит, нарушает кровообращение. Она пытается пошевелиться, но тяжесть усиливается.

– Галлея, – произносит голос у нее в ухе. – У тебя сердечный приступ.

Сердечный приступ.

– Я вызываю скорую. Ты можешь достать из своего кармана белую таблетку?

Может ли она? Она теряется, на секунду забывая, что такое карман. Что такое таблетка. Что такое приступ.

– Галлея, сейчас мне нужно, чтобы ты легла на спину. Ты можешь это сделать? Просто лечь на спину.

Как холодно вдруг стало. Однажды в Нью-Йорке Роза почти всю ночь провела на улице – снега тогда выпало так много, а метель мела так безудержно, что никто из жителей Бруклина не мог добраться домой, – и до того окоченела, что она была готова прощаться с жизнью, и действительно чуть не умерла. А еще была ночь, в которую она потеряла Элис и Лоика. Сейчас не так холодно. Но что-то роднит этот холод с тем.

– Галлея! Галлея! Галлея, приляг, пожалуйста. Таблетка, Галлея. Белая таблетка.

Однажды Марианне пришлось просить милостыню на улицах Зальцбурга в январе. В январе, когда никто никогда не подает милостыню. Мимо прошел мужчина, и она отвернулась, пряча от него взгляд, стыдясь того, что стоит на заснеженном углу улицы, на коленях, с ребенком, и злясь на его безразличие. Вскоре мужчина вернулся с одеялом в руках. Никогда не недооценивайте человечество. Оно всегда найдет возможность вас удивить.

– Галлея! Галлея!

Какое-то движение. Шелест в кустах черники. Галлея чувствует, что за ней наблюдают.

– Ярослав?

Почему Ярослав? Он мертв уже больше ста лет.

– Лоик? Милан?

Гибкая и плавная, точно балерина на сцене, из кустов медленно выходит рысь. Движения ее лап точны и грациозны, уши навострены, глаза блестят.

В этих горах нет рысей. Их нет тут уже давным-давно. Со времен Кати. Со времен Франциски. Однако… Рысь ступает, как будто плывет. Осторожно вытягивает шею. Поводит ушами. Принюхивается.

Это самое прекрасное создание, которое доводилось видеть Галлее за всю ее жизнь. У рыси золотые глаза. Жилистые ноги. Палевый мех на морде, острые как иголки усы, и взгляд, как бы сообщающий: «Я владычица этих гор. Я блуждаю по этим холодным вершинам. Я обитаю на этих холмах и беру то, что мое по праву». У рыси нет страха. Рысь узнает, даже если мышка пикнет на соседнем холме.

– Я здесь.

Рысь меньше, чем помнит Галлея. Все и всегда меньше, чем она помнит. Но если Галлея захочет, рысь станет для нее смертью. Заглянуть в глаза рыси – всегда к смерти.

– Я рада, что ты вернулась.

Из долины доносятся голоса. Рысь не обращает на них внимания. Она знает, на каком расстоянии они находятся. У нее есть время.

– Я тебя помню, – продолжает Галлея. – Я видела тебя раньше. Я тогда была еще молодой.

Рысь подходит посмотреть на нее. Она наступает на бревно, где сидела Фань Ли. Без труда удерживает равновесие. Ее глаза смотрят Галлее в самую душу. Галлея чувствует дыхание зверя на своем лице.

– Я не боюсь, – говорит она.

Однажды беспросветно темной ночью она, будучи Катей, болталась на веревке высоко над землей, раскачиваясь в разные стороны, и огни, голоса и выстрелы внизу казались ничтожным жужжанием далеких пчел.

Голос в ухе что-то говорит, но Галлея не может разобрать слов.

Рано или поздно наступает момент, когда приходится отпустить веревку и довериться объятиям бездны. Она всегда это понимала. Сначала все имеет значение, потом – ничего.

Внизу из темноты зовут люди. Лают собаки. Она уже бывала здесь раньше.

Пора отпускать веревку.

Она падает.

Падает.

Падение будет долгим.

Наш маленький островок вполне хорош собой. Вдоль всего бульвара Америки, от Нью-Йоркского холма до Токийского залива, растут росяные яблони. Жаль, что вы не можете их увидеть. Это самые красивые деревья, которые только можно себе представить. У них высокие кроны, покрытые лаймово-зеленой листвой и ленточными цветами в длинных спиралевидных соцветиях. Интересно, растут ли на вашем острове росяные яблони? У нас они цветут семь раз в году, по разу в каждый сезон. И в каждое время года цветы распускаются разного цвета, так что, если бы вы проснулись от очень долгого сна, вы могли бы выглянуть в окно и по рубиново-красным цветам на яблонях сразу понять, что наступила вторая весна. Или суровая зима – по цветам, голубым, как лед на вершине Канадского холма, или лето – по желто-золотым, как крошечные бумажные полоски послеполуденного солнца.

– Наш маленький островок вполне хорош собой, – говорят мне Дженнис и Мэттью. Они повторяют это каждый день перед сном, и еще по многу раз за день. Мы идем гулять по бульвару Америки, и Дженнис берет с собой зонтик от солнца. Мы собираем росяные яблоки, которые будем тушить, и клубнику, которую будем есть сырой, и ловим хрустящих мух, которые невероятно вкусные. По всему морскому побережью люди собирают фунтовых крабов, раковины моллюсков и камбалу. Красивее всего бывает на закате, когда Канадский холм сияет в лучах вечернего солнца, а морской бриз раскачивает яблоневые ветви, и цветочные лепестки сыплются на землю, как разноцветное конфетти. Джентльмен Маркер граблями сгребает опавшие цветы, которые пойдут на удобрения для фермерских полей, а Мэттью помогает ему сгружать их на тележки. Однажды Мэттью тоже станет фермером. Он любит работать граблями, лопатой и тяпкой. Он бы даже мог пойти на службу к Джентльмену Маркеру, если Джентльмен Маркер согласится. А больше всего Мэттью любит свиней, хотя заколоть поросенка он так и не смог. Я тоже не смогла. А вот Дженнис однажды перерезала свинье горло рыбьим плавником, и крови вытекло, наверное, целое ведро. Не думаю, что она когда-нибудь захочет сделать это снова. Матери пришлось трижды застирывать ее сорочку, прежде чем та снова стала чистой.

Наш остров и вправду хорош собой. Очень хорош собой.

– Вот бы еще море не было таким неистовым, – говорит папа.

Мои прапрадедушки и прапрабабушки были основателями, и одного из них я даже помню – Основателя Анджело. Честное слово. Я помню, как он усаживал меня к себе на колени и пел какую-то странную песню. Мне было четыре года. Ему – сто три. Самый старый долгожитель из всех основателей.

– Это историческая связь, – говорит папа.

Я должна крепко держаться за память о прапрадедушке Анджело. Однажды, когда мамы и папы не станет, и когда не станет бабушки Кати и бабушки Нюры, я, возможно, останусь единственной, кто своими глазами видел основателя. Это сделает меня особенной.

Бабушка Нюра тоже говорит, что наш остров хорош собой. Когда она была маленькой, вокруг ее дома в Маленькой Португалии росли колючие цветы. Потребовалось двенадцать лет, чтобы выполоть все колючки с ее участка, и еще десять, прежде чем с острова исчез последний колючий цветок. Бабушка Катя говорила, что уничтожать колючие цветы – грех. Она говорила:

– Откуда мы знаем, что они не были жизненно важным этапом в круговороте природы?

Бабушка Катя любит рассуждать на эти темы.

– Все мы – ниточки в паутине жизни, – говорит она мне.

Но бабушка Нюра говорит, что если бы мы не одолели колючки, они бы одолели нас. Она говорит, что эти цветы росли здесь для того, чтобы не подпускать нас близко.