– Как поживает бумажное производство? – спрашивала она его.

– Ничего. Как поживает молочное производство?

Получаса хватало на совместный завтрак. Кроме этого им почти не удавалось увидеться в течение дня. Милан возвращался в квартиру и ложился спать. Катя занималась бумажной работой, засыпала корм скоту и готовила коровник перед дневной дойкой. Когда она приходила домой на обеденный перерыв, он уже спал.

– Не такую жизнь я себе представлял, – говорил ей Милан.

– Это не навсегда.

По выходным дойкой занимались приезжие доярки из деревни, и Катя работала в полсмены. Бумажная фабрика закрывала свои двери.

В сарае, на сеннике, забитом снопами сена, они приступили к воплощению своего проекта в жизнь.

– В нем должно быть две тысячи кубических метров, – сказала Катя Милану. Она сидела на сене и записывала цифры на листке бумаги, в то время как Милан шагами замерял размеры сарая.

– Две тысячи! – воскликнул он. – Это невозможно.

– Не забывай, что я уже делала это раньше. Пусть сейчас я доярка в Загорска Весе, но Элоиза была математиком в Анноне. Жак-Этьенн запускал в небо воздушные шары разных объемов с прикрепленными к ним грузами, проверяя, сколько может поднять каждый шар, а Элоиза делала все расчеты. В зависимости от того, сколько будет весить сам шар, нам понадобится порядка двух тысяч кубометров горячего воздуха. Меньше – и шар нас просто не поднимет. Аэростат Монгольфье был объемом тысяча семьсот кубических метров.

– И выдержал вес двух человек и корзины, – напомнил Милан.

– Не корзины. Гондолы.

– И горелки, и топлива. Мы с тобой не тяжеловесы. Нам не нужна корзина или гондола, при себе у нас не будет ничего, кроме одежды на наших спинах, и нам не понадобится ни жаровня, ни топливо. Если мы полетим, полыхая огнем в небе, то как пить дать привлечем к себе внимание каждого пограничника на двадцать километров вокруг. Нужно максимально разогреть воздушный шар прежде, чем мы оторвемся от земли, чтобы он смог перенести нас через границу без дополнительного подогрева. В крайнем случае, можно будет взять с собой маленькое жестяное ведерко с горячими углями, чтобы воздух не остывал слишком быстро, но не более. Наше преимущество – близость к реке. Нам не обязательно долго оставаться в воздухе. Мы выберем ветреную безлунную ночь. Ухватимся за веревки под шаром. Оденемся в черное, чтобы никто нас не видел.

– Тогда полторы тысячи, – сказала Катя. Она продолжала строчить карандашом на бумаге.

– Какого он будет размера? – спросил Милан.

– Одну минуту. – Она записала в колонку несколько цифр. – Четырнадцать метров, – объявила она. – Немногим больше.

– Четырнадцать метров? В диаметре?

– Немногим больше.

Милан застыл на месте как вкопанный.

– Это колоссально много.

– Воздушные шары очень большие, – пожала плечами Катя.

– Видишь ли, какая проблема. Сарай – десять метров в ширину. Как мы построим четырнадцатиметровый китайский фонарик в десятиметровом сарае? Не говоря уже о том, что тут дверь шириной в четыре метра. Даже если у нас все получится, мы не сможем вынести его за дверь, не сложив в несколько раз.

– Значит, сделаем так, чтобы его можно было сложить, – решила Катя. – Пожалуй, мы могли бы вытянуть его в длину. Аэростат Монгольфье не был сферой. Это был цилиндр, закруглявшийся кверху и книзу. Можно построить десятиметровый цилиндр, сужающийся наверху.

– И как мы вынесем его за дверь?

– Он будет сделан из бумаги. С тонкими обручами из проволоки. Мы просто скрутим его.

Милан задумался.

– Бумага поставляется в девяностосантиметровых рулонах, – сказал он наконец.

– Сколько они весят?

– Возьмем коричневую упаковочную бумагу. Она тяжелая, но очень прочная. Квадратный метр такой бумаги весит двести граммов. В рулоне двести пятьдесят метров.

– Хорошо. – Катя снова занялась вычислениями, но вид у нее был обеспокоенный. – Десятиметровый цилиндрический воздушный шар должен быть более шестидесяти метров в высоту, – сказала она. – Это слишком много. Верхняя часть быстро остынет. – Карандаш царапал по бумаге. – К тому же на такой размер уйдет около двух тысяч квадратных метров бумаги, и это без учета нахлеста. Нам понадобится по меньшей мере десять рулонов.

Милан тяжело опустился рядом с ней.

– Катя, родная моя, – он обнял ее за плечи. – Это безумие. Я не могу украсть десять рулонов бумаги.

– Кроме того, – продолжала она, – одна только бумага будет весить четыреста килограммов, а к этому добавится вес проволочных обручей, клея, веревок, ведра с горячими углями и нас самих. Это больше полутонны. Получается слишком тяжело.

– Этот план не сработает, – сказал Милан. – Давай еще раз подумаем о подкопе.

– План сработает, – Катя наградила его тяжелым взглядом. – Просто нужна более легкая бумага. И более круглый шар. Какая бумага на вашем производстве самая легкая?

– Бумага для авиапочты весит шестьдесят граммов на квадратный метр. Но она очень непрочная.

– Придется закрыть на это глаза. – Катя уже зачеркивала прежние расчеты. – И забудь про цилиндр – это нецелесообразно. Нам нужен круглый воздушный шар, максимально приближенный к форме сферы, шириной четырнадцать метров. Для этого понадобится шестьсот пятнадцать квадратных метров бумаги – то есть, украсть нужно всего три рулона, – и весить такой шар будет… – она поводила карандашом по цифрам на бумаге, – меньше сорока килограммов. В десять раз легче. Это может сработать.

– Легко тебе говорить – не ты же будешь красть бумагу, – проворчал Милан.

– Когда ты сможешь достать первый рулон?

1980 год

Гюнтер Дросс был управляющим сухоградской бумажной фабрики. Он родился в Восточной Германии. В двадцать лет Дросс управлял немецким «Тигром» в составе 101-й бронетанковой дивизии и в бою у Виллер-Бокажа в Нормандии оказался в составе танкового подразделения, уничтожившего целую колонну британской 7-й бронетанковой дивизии. В разгар сражения, произошедшего после разгрома англичан, когда на поле боя еще оставались отдельные бойцы, он поймал гранату, брошенную вражеским солдатом, и когда отвел руку в сторону, чтобы запустить ее обратно, граната разорвалась, но только частично. Осколки попали ему в плечо, предплечье и локоть, в результате чего его правую руку парализовало и он потерял один глаз. Теперь Дросс носил на глазу повязку, а неподвижную руку засовывал в карман комбинезона, имитируя непринужденную позу.

Инвалидность обозлила Дросса. В свои шестьдесят он лично контролировал все происходящее на его фабрике. Он никогда не сидел на месте. Он расхаживал по коридорам и цехам, как злодей из шпионского фильма, неуклюже пряча правую руку и размахивая левой, с яростью во взгляде и дрожащих бровях. В любую минуту, на любом этаже, Дросс мог оказаться совсем рядом (что часто и случалось) – его как магнитом притягивало туда, где ломалось оборудование и звучали диссидентские разговоры.

– Гашек! – гаркал Дросс, если Милан позволял себе хоть на секунду расслабиться. (Дросс не доверял словакам. Он считал, что они недостаточно привержены коммунизму. Именно словаки препятствовали освобождению Чехословакии в 1968 году, когда тупица Дубчек чуть не отдал страну американцам. Даже в поддержке рейха словаки наверняка не проявляли особого энтузиазма.) – Гашек!

– Да, товарищ Дросс?

– Почему встало производство в третьем цеху? Почему я вижу на полу машинное масло? Почему валики заклинило?

– Прессы слишком накалились, товарищ Дросс. Масляные фильтры не работают при таких температурах. Масло протекает. Валики заклинивает. И производство встает.

Дросс посверлил его злобным взглядом. Он не любил четких ответов на свои вопросы.

– Так охладите прессы.

– Охлаждаем.

– Вот и не стойте без дела.

Сухоградскую бумажную фабрику нельзя было назвать эталоном коммунистического прогресса. Большей части оборудования в здешних цехах перевалило за сто лет. Многочисленные латунные механизмы, стальные шестеренки и железные рычажки датировались периодом австро-венгерской двуединой монархии [16], и лишь редкие элементы производства обновлялись в течение двадцатого века. Древесину на склад пиломатериалов теперь доставляли грузовиками, тогда как раньше бревна сплавляли по реке Морава. Но барабан, снимающий кору с бревен, был таким древним, что все еще работал на паровой тяге. Агрегат для нарезки бревен на щепу привезли из Германии в 1931 году. Он сжирал столько топлива, что воздух вокруг фабрики становился черным от копоти. Щепу сгребали и отправляли в измельчитель китайские бульдозеры, но лишь потому, что изготовленные по оригинальному заказу механические лопаты перестали работать, и никто не понимал, как их отремонтировать. Бульдозеры справлялись с работой медленно и неаккуратно, и много древесины пропадало почем зря, но что оставалось делать? Валики, на которых мокрую целлюлозу раскатывали в бумагу, когда-то были отполированы до состояния, которое обеспечивало безупречно гладкие, однородные листы бумаги; но теперь их поверхность испещряли мелкие ямки, и пазы шестеренок не всегда попадали друг на друга. Милан впервые в жизни имел дело с бумагой такого низкого качества, как та, что выходила из сухоградских сушилок. Некоторые виды бумаги и вовсе не продавались. Склад был доверху забит рулонами газетной бумаги, которую не хотел брать ни один печатник, потому что (как им сказали в газете) она так часто рвалась, что могла повредить их станки. В офисы для новых японских принтеров требовались рулоны компьютерной бумаги с перфорацией, но подобное сильно выходило за пределы возможностей сухоградских прессов. Вместо этого на фабрике производили промышленную бумагу других типов: упаковочную, туалетную и обычную офисную.