Монбельяры ехали дальше. На каждом экипаже горело по фонарю, сундуков оставалось одиннадцать.

Отъехав на несколько километров от города, Жан Себастьен приказал остановить лошадей. Он спрыгнул на землю, сунул обоим кучерам и старому гвардейцу по кошельку золотых монет и отпустил их восвояси. Семья продолжила путь без сопровождения: Жан Себастьен на дрожках одной повозки, Элоиза – на дрожках другой. В последний раз экипажи, груженные дубовыми кофрами, видели в Ле-Бараке, движущимися в направлении Шамбефа. После этого Монбельяры исчезли, а вместе с ними исчезли и сокровища.

1968 год

Наконец они вернулись на ферму. Катю ждали дела.

– Мы увидимся завтра? – спросил Милан. – Когда закончится моя смена на фабрике?

– Если захочешь, – ответила Катя, дразня его.

– История Элоизы еще не закончена?

– Не совсем.

Во дворе фермы рядом со стойлами стоял криво припаркованный автомобиль. Двое мужчин с мрачными физиономиями садились внутрь. Шофер в серой кепке махнул Кате рукой. Ярослав наблюдал за ними со стороны.

– Зачем они приезжали? – спросила Катя, когда машина тронулась с места и покатила в сторону проезжей части.

Ярослав сплюнул и провел ладонью по губам, как бы вытирая неприятный привкус с губ.

– За тем же, за чем и всегда. Им нужна ферма.

– Наша ферма?

– «Малые хозяйства нежизнеспособны». Так они говорят. Мы будем вынуждены присоединиться к колхозу и подчиняться их директивам. – Он покачал головой с растерянным выражением на лице. – Кончится тем, что мы будем гнуть спины на Ивана Маковца и его треклятый комитет. Всем фермерам в этой долине позволили сохранить свои хозяйства, если те занимали менее пятидесяти гектаров, но это было двадцать лет назад, а нынче, говорят, другие законы. Запрещена любая частная собственность, и если мы хотим и дальше жить в своем доме и пасти своих коров, мы обязаны стать частью какого-то вшивого колхоза площадью в тысячу гектаров.

Ярослав отвернулся, но Катя успела разглядеть влажный блеск слез в его глазах.

– Мы будем бороться, папа, – воскликнула Катя. Она схватила грабли и с вызовом вскинула руку вверх. – Мы откажемся вступать в их несчастный колхоз.

– Ох, Катюша, – вздохнул Ярослав, кладя руку ей на плечо. – Мы не можем ни с кем бороться. Нас посадят.

– Они не смогут пересажать всех фермеров в Чехословакии.

– О, еще как смогут, если захотят. Только им не придется этого делать. Большинство фермеров согласятся с новыми правилами. Да и я, наверное, тоже.

– Ох, папа. – Катя отложила грабли, чувствуя, как слезы набегают теперь и на ее глаза. – Как же так, ведь эта ферма испокон веков принадлежала Немцовым!

– Я знаю.

– Тогда уйдем мы, – сказала Катя решительно. В ее голос вернулся огонь.

– Куда уйдем?

– На Запад.

– И на что мы будем жить?

– Ты молочник с огромным стажем. Ты запросто сможешь найти работу в Западной Германии. Мы могли бы отправиться на поиски сокровищ Элоизы.

Отец Кати вздохнул.

– Именно так сказала бы твоя мать.

Во дворе, ведя коров с пастбища, появился кривозубый Йорди.

– Закончим этот разговор, – сказал Ярослав.

Все время, пока коровы вваливались во двор, теплые и вонючие от навоза, он стоял, сунув руки глубоко в карманы, неподвижно, словно каменное изваяние, и смотрел вверх, на далекие горы.

– И много их было? – спросил Милан. – Сокровищ?

Они снова лежали в высокой траве на речном лугу. Катя улыбнулась.

– Много, – ответила она.

– Много?

– Вагон и маленькая тележка. Иногда я думаю, что это проклятие моей семьи. Жан Себастьен коллекционировал золото. Это была его страсть. Он собирал золото со всего мира. Кубки, канделябры, тарелки, статуэтки. Золото и бриллианты из Индии. Золото из обеих Америк. У него был отдельный кофр с золотыми монетами. Ты представляешь? Целый сундук одних только монет. И серебро он тоже коллекционировал. И всевозможные произведения искусства. Бронзу. Статуэтки. Картины. Телескопы. Он был очень богат даже по меркам своего времени.

Милан молчал. Через некоторое время он спросил:

– Сокровища до сих пор не найдены?

– Насколько мне известно, нет.

– И ты знаешь, где их искать?

Катя отвела взгляд.

– В 1794 году, – сказала она, – в возрасте тридцати шести лет Элоизе отрубили голову.

– Отрубили голову? – переспросил Милан, не скрывая своего потрясения.

– Гильотина. Жан Себастьен и Элоиза были задержаны в Боне, где они обосновались под вымышленными именами. Они прожили там целых три года. Их отвезли обратно в Дижон и объявили врагами революции. Суд над Элоизой длился около пяти минут. Толпа так громко освистывала ее, что нельзя было расслышать ни слова. – Катя испустила долгий, протяжный вздох. – В тюрьме над ней надругались.

– Надругались? – От Милана не скрылась дрожь в Катином голосе.

– Все это в прошлом, – проговорила Катя. – Все это в прошлом. – Она намотала на палец прядь волос. – Элоизу пытали, – продолжила она и понизила голос почти до шепота. – Насиловали.

Милан потянулся к Кате и сжал ее ладонь. В такой ясный летний день слово «насиловали» прозвучало грубо и неуместно, как будто оно вторглось без разрешения в этот мир полевых цветов и луговых трав, где ему не были рады. Оно тяжело повисло в воздухе. Милан попытался повторить слово, прошептать его вслед за Катей, как часто делал, когда она что-то рассказывала, но с его губ не сорвалось ни звука.

– Человек по имени Родерик Эгльфин. – Катя прикрыла глаза. Она процедила это имя так, как будто один его звук причинял ей боль. – По-фрацузски «églefin» – это такая рыба. Ее не найти ни в Дижоне, ни в Новой Вышне – и то и то слишком далеко от моря. По-нашему она называется «skvrnitá treska», пикша. Но все это в прошлом. – Она снова открыла глаза и посмотрела на Милана. – Ты хочешь это слышать?

Высоко над лугом кружил ястреб, паря в потоках теплого воздуха, поднимающихся из долины. Внизу, полускрытые в высокой траве, Катя и Милан вполне могли сойти за его добычу.

– Что, если это не воспоминание? – спросил Милан. Его голос был чуть громче шепота.

– Это воспоминание.

– Но что, если нет?

– По-твоему, я все выдумываю?

– Нет.

– Тогда к чему ты клонишь?

Они полежали, размышляя об этом.

– Элоиза терпела истязания Эгльфина более тридцати недель, – произнесла Катя через некоторое время. – Он сохранял ей жизнь для своего собственного развлечения. Для удовлетворения своих низменных нужд. Он сохранял ей жизнь, чтобы мучить и надругаться над ней. – Здесь Катя использовала слово «súložit». Ей раньше не приходилось использовать его с Миланом. «Na súložit» – значит «трахаться». – Он держал Элоизу, чтобы мучить и трахать, – сказала она.

– Можешь не рассказывать, если не хочешь, – прошептал Милан.

– А знаешь, кажется, я хочу.

1794 год

По жестокому стечению обстоятельств, после ареста Элоизу отвезли не куда-нибудь, а в Шато-Монбельяр-ле-Пен. Ее дом. Теперь ее содержали здесь в качестве узницы. Якобинцы экспроприировали так кстати опустевший замок и разбили там свою дижонскую администрацию. Их командиром был молодой Родерик Эгльфин – мужчина, лишивший ее свободы. «Е́glefin», пикша. Элоизе казалось, что и пахло от него, как от пикши. Он был холоден, как пикша.

Он был ее мучителем. Ее тюремщиком. Ее личным тюремщиком. Только у него были ключи от ее камеры. Его забавляло, что она заточена в темницу в подвале своего бывшего дома. Он вечно попрекал ее этим.

– Не желаете ли принять горячую ванну, миледи? – спрашивал он. – Если хотите, я велю слугам разжечь огонь и наполнить ванну душистой водой, чтобы вы могли искупаться? – После этого он обливал Элоизу из горшка, полного ее мочи. – На, купайся, – цедил он. – Купайся в собственном ссанье.