– Можно ли ее вылечить? – спросила мать Мария.

Для Марианны, в этой ее жизни, аббатиса Мария стала самым близким подобием семьи. Именно она взяла новорожденную девочку на поруки в тот день, когда ее, Марианну, принесли в монастырь – в день ее рождения, если рождением можно назвать те кровавые манипуляции, которые привели ее в этот мир. Сестра Мария (тогда всего лишь скромная послушница) занялась поиском кормилиц, вручную шила пеленки, кормила и купала кроху, укладывала ее спать рядом с собой на узкой койке в своей темной келье, и не будь она невестой Христа и служительницей Святой Медрины, наверняка приняла бы девочку как свою плоть и кровь. Но Божье призвание порой играет злые шутки.

– Ты слишком привязалась к ребенку, – не раз упрекали ее преподобные матери и святые отцы, а это, несомненно, считалось грехом в глазах сестричества – любить ребенка, когда твоя жизнь и верность уже были обещаны Богу.

Поэтому иногда заботу о ребенке перепоручали другим сестрам, а иногда поровну делили на всех, и мать Мария, каковой она в конце концов стала, постепенно отдалилась – или, скорее, была оттеснена – от Марианны, вот только ее сердце болело за девочку пуще прежнего. Занятно, как религия любви требует воздержания от нее. Она требует дисциплины и послушания, а также беспрекословной веры в авторитеты. Мать Мария, аббатиса дождей, настоятельница монастыря, святая мать сестричества, была парализована чувством долга. А чувства, волнующие душу, она прятала за плотной завесой отрицания.

– Она хочет убить человека, – сказал отец Филипп аббатисе. – Она призналась, что видит сны о том, как найти этого мужчину и убить.

Мать-настоятельница трижды перекрестилась.

– Она сказала это, сидя на скамье исповедальни?

– Возможно.

– В таком случае, эти слова не для посторонних ушей. – Она наградила юного священника суровым взглядом, намекая ему на необходимость молчать. – Я тоже слышала от нее такое признание, но мне это кажется невинной детской фантазией.

– Я думаю, это дьявол.

– Дьявол? Вот оно что. – Они вместе шагали по темным коридорам монастыря. – Значит, его можно изгнать?

– У меня не получится. – Священник озабоченно перебирал четки. – Отец Совиньи, возможно, обладал такими навыками, но… – не договорив, он свесил голову. Оба помнили, как на эшафоте отец Совиньи рыдал навзрыд, отказался от всех мирских богатств, обмочился и нагадил в штаны, признался в содомии и предлагал использовать его в роли священника в культе Разума – но все безрезультатно. Падающему стальному клинку безразличны покаяния.

– Дьявол может оказаться ангелом, посланным испытать ее, – сказала мать Мария. – Он посещает ее ночами, в сновидениях. Разве это не похоже больше на поведение ангела?

– Это месть дьявола ей за то, что она избежала гильотины, – ответил священник.

– Кто этот мужчина? – спросила мать-настоятельница Марианну позже, когда они стояли в ожидании вечерни.

– Какой мужчина, матушка?

– Тот, кого ты хочешь убить. Ты исповедалась в этом отцу Филиппу.

– Возможно, он даже не настоящий, матушка. Возможно, он – демон, вселившийся в мой разум. Плод моего воображения.

– Осторожнее с тем, что говоришь отцу Филиппу, – предупредила настоятельница. – У него слишком богатое воображение. Ты когда-нибудь встречала этого мужчину?

Это легкий вопрос.

– Нет, матушка. Я никогда его не видела.

– Ты знаешь, где его искать?

– Нет, матушка.

– Тогда помолись Святой Медрине и Святому Иуде. – Настоятельница обняла лицо Марианны ладонями и поцеловала ее в виски. – Ты светлое, доброе дитя. Я знаю тебя. Это не твои мысли.

– Не мои, – согласилась Марианна.

– Ты знаешь имя этого демона? Того, кого ты хочешь убить?

Эгльфин. Его звали Родерик Эгльфин. У него был узкий череп и брови вразлет, а верхние зубы отсутствовали. Его взгляд вселял ненависть и страх. У него был шрам на щеке, оставшийся после дуэли, черные волосы на теле и бородавка на подбородке. При каждом удобном случае он вытаскивал из полосатых штанов свой вонючий фаллос и бил им по лицу Элоизу, как плеткой. Она его видела. Слышала. Чуяла. Помнила его маслянистый пот и липкие выделения. Его имя подступило к горлу Марианны, но девушка поперхнулась и не смогла выдавить его из себя.

– Нет, матушка. Я не знаю его имени.

Ложь осталась во рту неприятным привкусом. Эгльфин. Его звали Родерик Эгльфин.

– Ты узнаешь его в лицо?

– Нет, матушка. – Прищуренные глаза, кривые губы, щель между зубами. – Нет.

Женщина опустила руки, державшие лицо Марианны.

– Тогда ты ни для кого не опасна, – решила она.

– Могу я идти, матушка?

Настоятельница вздохнула так тихо и глубоко в груди, что Марианна даже не заметила этого.

– Да, дитя мое, можешь идти. Твое время пришло. Можешь делать все, что заблагорассудится. – Монахиня задула пламя единственной свечи, освещавшей их встречу. Сало стоило дорого. А разговаривать можно и в темноте. – Быть может, ты захочешь уйти дальше часовни? – спросила она, и темнота словно усилила ее слова.

– Дальше?

Настоятельница взяла Марианну за плечо. Слабый отблеск лунного света, сочившегося через окно монастыря, коснулся ее лица.

– Ты не выбирала эту жизнь, дитя мое. Ты появилась здесь в младенчестве. Мы не будем тебя задерживать, если ты захочешь уйти.

– Если я захочу уйти?

– Не решай сразу. Спроси у Святой Медрины.

Спроси у Святой Медрины. Если Марианна что-то и усвоила за годы, проведенные в Монастыре дождей, так это то, что Святая Медрина никогда не дает ответа. Марианна знала это доподлинно, знала и мать-настоятельница. Та, кто обращалась со своими проблемами к Святой Медрине, могла приписать ей любой ответ по своему усмотрению. Спроси у Святой Медрины. Другими словами: спроси свое сердце. Чего бы хотела лично ты?

Действительно, чего бы она хотела?

И вот она оказалась здесь, на виноградниках поместья Монбельяров, где высоко над южными холмами стояло грузное круглое солнце. Виноград еще не созрел. Если бы здесь был Жан Себастьен, которого Марианна знала только из своих снов, он бы гладил широкими ладонями листья и посасывал зеленые ягоды. Она знала, что выше по тропе стоят сушильные сараи, куда виноград свозили на телегах, запряженных мулами. Она не видела их, но так было в воспоминаниях, а Марианна начинала верить в их реальность. В конце этой же тропы стояли прессы, где горожане давили виноград. Элоиза обычно задирала юбки и присоединялась к ним. Марианна помнила это. Люди смеялись и прекрасно проводили время. Два цыганенка, которые появлялись на время сбора урожая и помогали собирать виноград, играли веселые мотивы на скрипке и свирели, и топтание винограда становилось танцем. Люди обнимались – мужчины, женщины и дети, богатые и бедные, – и все переступали в такт музыке красными от сока ногами. День клонился к вечеру, мальчишки дурачились, катаясь по ягодам в виноградном прессе. Гийом ругался на них, но Жан Себастьен говорил:

– Оставь их в покое. Все пойдет на пользу аромату.

Откуда у нее эти воспоминания? Откуда они взялись? Были ли они отголосками реально случившегося прошлого? Стоит ли ей подняться по тропе, чтобы своими глазами увидеть прессы? Чтобы окончательно удостовериться? И если они окажутся там, точно так же, как и в ее снах, у нее не останется никаких сомнений.

Но сомнений уже не оставалось.

И если не было сомнений насчет виноградников, поместья и часовни, то не могло их быть и насчет Родерика Эгльфина – человека, которого ей предстояло убить, – и насчет клада с несметными богатствами, закопанного так близко, что при одной мысли об этом ее сердце начинало бешено стучать в груди.

Она пришла сюда пешком. Она была одета в единственное платье, которое у нее когда-либо имелось: подарок от матери-настоятельницы – грубая, некрашеная льняная сорочка с деревянными пуговицами, шитая по очереди всеми сестрами монастыря и поцелованная в подол отцом Филиппом. На ногах у нее были сапоги, снятые с мертвой женщины на площади Моримон. На шее – крест розового дерева из монастырской часовни; на голове – шерстяной платок, кем-то пожертвованный монастырю в качестве покаяния.