Эрзац-кофе разлили по импровизированным чашкам из обрезков консервных банок и трофейной посуды, отнятой у латышей в соседней деревне.

— Ваше здоровье, — по очереди и хором произнесли бойцы.

Горький, мерзкий привкус не перебивался ничем, но солдатам ландвера приходилось пить эту коричневую бурду, которую до войны в любом кафе выплеснули бы в лицо официанту. Ещё более мерзким его делали звуки гармошки из русских окопов. Чужие незнакомые мелодии воспринимались совсем не так, как когда ты слушаешь их в театре или сидя у камина.

Короткая передышка в боевых действиях позволяла немного перевести дух. Прежняя атака захлебнулась, но никто из бойцов не сомневался, что за ней последует ещё одна. Как обычно, артиллеристы закидают русские позиции чемоданами, штурмовики выдвинутся занимать разгромленные окопы, а следом за штурмовиками в атаку пойдёт ландвер. На первый взгляд, идеальная тактика, но в жизни всё проходило как-то совсем иначе, чем на бумаге.

Русская артиллерия почти сразу же открывала ответный огонь, часто накрывая позиции немецкой пехоты, штурмовиков, крадущихся к траншеям, встречал кинжальный пулемётный огонь, а ландвер… Им оставалось только по-старинке бежать на врага через перепаханную снарядами нейтральную полосу, стреляя из всех стволов.

Иногда им даже удавалось добраться до русских окопов. Но теперь русские не чурались подниматься в контратаки, да и вообще, сопротивлялись гораздо отчаяннее, чем раньше. Многие с тихой печалью вспоминали деньки, когда вместо атак и стрельбы они ходили на нейтральную полосу брататься.

Но это было давно, на Рождество. Весной и летом брататься их не пускали, на нейтральную полосу выходили только переодетые разведчики, а простые солдаты могли только наблюдать, как русские щедро делятся табаком и пробуют немецкий шнапс. Офицеры боялись, что революция, как заразная болезнь, может перекинуться и на немецких солдат, и всячески оберегали их от общения с противником.

Война надоела всем, и немцы тоже устали от тягот войны, но верность кайзеру и вера в правое дело придавали им сил. Конечно, мотивации войскам, особенно мобилизованному ополчению, а не кадровым дивизиям, не хватало, тем более по сравнению с четырнадцатым годом, но пропаганда твердила, что победа уже не за горами, и совсем скоро гений немецкого Генштаба разобьёт и объединённые англо-французские силы, и русские войска. Вот только шёпотом солдаты рассказывали друг другу совсем другое.

Слухи бродили один страшнее другого, распространяясь через госпитали, где отдыхали и лечились солдаты и с Западного, и с Восточного фронтов. И если в начале войны все рвались на запад, во Францию и Бельгию, пить вино и целоваться с милыми француженками, то теперь польские леса и прибалтийские болота казались для солдат ландвера гораздо более привлекательными местами. Здесь, казалось, шансов выжить гораздо больше.

На Западном фронте без перемен, как писали в газетах. На Восточном всё выглядело гораздо лучше, но свалить русского медведя за несколько месяцев, как грезили штабисты, тоже не получилось.

Обер-лейтенант Шульц рассказывал, как на Западном фронте парни ловят в окопах крыс размером с кошку. Здесь, в Прибалтике, ловили только размером с котёнка. Поначалу пытались заводить кошек, особенно, когда долго сидели на одном месте, но крысы всё равно оставались проблемой, да и после каждого артиллерийского обстрела крысы выживали, а кошки нет.

Рассказывал, как там приходилось копать целые подземные ходы, зарываться под землю, как кротам, и французы делали то же самое, и что даже в этих тоннелях под полем боя солдаты двух сторон могли повстречаться и сражение начиналось уже под землёй. Здесь, на Восточном фронте, таких ужасов не бывало, и все благодарили Бога, что им довелось сражаться здесь, на просторах России.

— Вставайте, бездельники! — обер-лейтенант появился, как всегда, внезапно, и солдаты начали спешно допивать свой кофе.

Кто-то, обжигаясь, глотал коричневую бурду залпом, кто-то выплескивал остатки за пределы окопа. Солдаты хватали винтовки и вскакивали с насиженных мест, не желая стать причиной офицерского гнева. Шульц и без того был контуженный, а сейчас, когда он раздобыл где-то целую бутылку местного самогона, выхватить можно было за любой косой взгляд.

— Становись! — мутный взгляд обер-лейтенанта окинул бойцов ландвера.

Солдаты послушно выстроились вдоль траншеи, ширина которой свободно позволяла это сделать. Офицер, прищуривая глаза и чуть покачиваясь, прошёлся вдоль строя. Солдаты, многие из которых давно уже были в годах, имели собственных детей и у себя дома считались уважаемыми почтенными людьми, замерли, затаив дыхание, лишь бы не вызвать у обер-лейтенанта, юного, но уже седого, очередную вспышку ярости.

Шульц остановился напротив одного из ефрейторов, уставившись тому прямо в лицо.

— Молодец, ефрейтор, — дыхнул перегаром Шульц. — В твоём лице я ясно читаю прусский дух.

Ефрейтор стоял, вытянувшись по стойке «смирно», а обер-лейтенант, как ни в чём не бывало, пошёл дальше. Шульц, сколько они его знали, лечил расшатанные нервы выпивкой, а в те моменты, когда был трезв или страдал с похмелья, становился злым и дёрганым. Желание воевать у него давным-давно пропало, но ничего другого обер-лейтенант не умел.

— Мы все здесь сдохнем, — зло выплюнул Шульц. В пьяном виде его часто тянуло на откровенность. — Как Наполеон. Здесь, на этих просторах.

Солдаты, наученные опытом, молча слушали.

— В Германии больше нет вдохновения и огня! Все мы погибнем. Они ещё не поняли, а я понял, — заявил обер-лейтенант. — Мы так долго готовились к войне, что превратились в машину, которая перемалывает и нас, и их. Мы все найдём тут свою смерть.

Под звуки русской гармошки из соседних окопов эта речь звучала ещё более страшно и безумно, чем обычно.

На рабочем завтраке в Михайловском замке присутствовали министр земледелия Чаянов и министр финансов Бернацкий. Генерал Корнилов вновь совмещал работу и отдых, принимая их за завтраком. Чаянов должен был наконец-то представить проект земельной реформы, над которой он в составе целой группы академиков усердно трудился несколько последних месяцев.

Но пока они молча жевали гречневую кашу и драники со сметаной, простую крестьянскую пищу, которую Корнилов нарочно приказал подать на этом завтраке. Генерал, как добрый хозяин, глядел, как министры уплетают кашу. Иногда по тому, как человек ест, можно понять его характер гораздо лучше, чем по общению с ним.

— Александр Васильевич, как ваши успехи с реформой? — спросил Корнилов.

Учёный-агроном, услышав своё имя, едва заметно вздрогнул и отложил вилку с уже наколотым на неё драником.

— Работаем, Лавр Георгиевич, — выдавил он.

Бернацкий покосился на министра земледелия, тайком радуясь, что это не он несёт ответственность за разработку и проведение реформы. Никто не хотел, чтобы его имя ассоциировалось с этим проектом, необходимость которого признавали все, но вопрос был настолько болезненным и токсичным, что его решение наверняка не обойдётся без крови.

— И как продвигается работа? — хмыкнул Корнилов.

Этот ответ он слышал регулярно и от разных людей, так что это слово успело уже набить оскомину.

— Есть некоторые сложности, — произнёс Чаянов. — Некоторые, так сказать, проблемы.

Он был учёным-агрономом, а не администратором и управленцем, и для министерской работы подходил слабо, но зато он изнутри хорошо знал всё происходящее в современном сельском хозяйстве. И только поэтому генерал продавил его назначение в министры. К тому же, Чаянов, понимая, кого благодарить за это назначение, оставался достаточно лояльным к Верховному Главнокомандующему.

— И как же зовут эти проблемы? Наверняка у каждой есть имя, фамилия и должность, — сказал Корнилов, мельком глянув на министра финансов.

— Э-э-э… — замялся Чаянов.

— Это шутка, Александр Васильевич, — улыбнулся Корнилов.