Жить приходилось в бараках, продуваемых всеми ветрами, спать вповалку на грубо сколоченных нарах, и для многих заключённых исправительно-трудового лагеря это было гораздо большим наказанием, чем лишение свободы и принудительный труд. Им, привыкшим к роскошной жизни в особняках, к прислуге и званым ужинам, приходилось труднее всего.

Целая система таких лагерей растянулась от Онежского озера и до самого Белого моря, враги революции трудились на благо Родины. Рубили лес, прокладывали железнодорожные пути, строили для себя и других заключённых бараки, здания администрации, столовые. Копали грунт.

Сосед как раз ткнул лопатой в землю, погружая самый кончик во взрыхлённую кайлом землю.

— Глубже копай, — буркнул заключённый с кайлом.

Если охрана увидит, то накажут всех.

— Да иди ты, — просипел сосед. — Сил уже нет никаких.

— Это тебе не ананасы трескать, — выдохнул заключённый, снова занося кайло над головой.

— Да кто ж знал, что так будет-то, — произнёс сосед.

— Думать надо было.

— Ой, кто бы говорил, — проворчал сосед, забрасывая в тачку ещё немного земли.

Многие из них ещё вчера чувствовали себя хозяевами жизни, в чаде кутежа прожигая наворованное на госзаказах, но совершенно внезапно новое правительство оказалось скорым на расправу и невосприимчивым к попыткам как-то подмазать следствие. Те, кто брал взятки, быстро оказывались по одну сторону колючки вместе с теми, кто эти взятки пытался дать.

По лагерям ходил слух, что в одном из них видели и самого Керенского, но никто никогда не мог похвастаться тем, что видел его лично, всегда это были пересказы с чужих слов. Ну и на самом деле экс-министр-председатель стройкой Беломоро-Балтийского канала не занимался, а находился чуть дальше. Кемска волость, Большой Соловецкий остров.

Но и других высокопоставленных гостей здесь хватало. Бывшие начальники складов, управлений, министерств, крупные промышленники, чиновники, государственные деятели. Все, как один, сгоняли лишний вес тяжёлым физическим трудом.

Кайло снова врезалось в каменистую почву, выворачивая из неё очередной булыжник, которыми изобиловала карельская земля. Конца и края такой работе видно не было, копать приказали вот отсюда и до самого горизонта, и многим из заключённых казалось, что их просто загнали сюда на убой. Заморить скудным пайком и тяжёлой работой, чтобы не тратить патроны на расстрел.

— Уходить надо нам отсюда, Михайло Иваныч, — тихо произнёс заключённый, делая вид, что наваливается всем телом на лопату, чтобы та лучше вошла в грунт.

Тот, кого назвали Михаилом Ивановичем, украдкой обернулся в сторону охранника. Тот безмятежно курил на пригорке, и запах махорки вызывал у тех, кто ещё недавно покуривал лучшие американские сигары, жгучие приступы зависти.

— Куда ты собрался в октябре-то? Зима уж скоро, — так же тихо ответил он.

— Вот именно, зима скоро, — прошипел его собеседник. — Ты знаешь, какие тут морозы бывают? Плевок на лету стынет. Подохнем тут все.

— Даст Бог, может, и не подохнем, — вздохнул Михаил Иванович.

— Так! Не болтать! — раздался злой окрик охранника. — Копай давай!

Заключённые тут же сделали вид, что увлечены работой. Охранник-инвалид бросил окурок прочь, один из работяг, проследив за траекторией, сделал вид, что поправляет сбившуюся портянку, а сам схватил окурок и жадно затянулся, насколько хватило лёгких. Табака в пайке заключённым не полагалось, руководство лагерей считало, что курение вредит здоровью, и бедолагам приходилось побираться у охраны или ждать редких передачек с воли.

К подобному добиванию окурков охрана относилась более лояльно, чем к попыткам отлынивать от работы, которая даже им казалась трудной и бесполезной. Так что ветеран кампании пятнадцатого года лишь цокнул языком. Служба здесь, в глуши, не нравилась ни ему, ни его сослуживцам, кроме малой доли законченных негодяев и садистов, которые отводили душу на заключённых, но другой службы калекам и инвалидам государство предложить не могло. Лучше так, чем побираться у церквей.

Близился вечер, начало темнеть. Настала пора вести заключённых в бараки, и над всей территорией стройки начали разноситься зычные приказы становиться в строй. Усталые работники лома и кувалды закидывали инвентарь на плечо и плелись к месту сбора, радуясь, что ещё один день, тянувшийся бесконечно, наконец закончился, а вместе с ним уменьшился и срок заключения.

— Напра-во! К баракам! Шагом! Марш! — пронеслось над будущим Беломорканалом.

Строй побрёл в сторону бараков, где сначала им надлежало сдать инвентарь, дождаться, пока охрана пересчитает их по головам, как баранов, и загонит в барак, в который затем принесут ужин. Вернее, баланду, которую мог считать ужином только очень непритязательный едок.

— Михайло Иваныч, ты подумай, — шепнул на ходу сосед. — Хлеба запасём, и, ну, ты понял. Остались же у тебя друзья на свободе, помогут.

— Потом поговорим, — буркнул тот. — Не здесь.

— Договор, — ухмыльнулся сосед.

Сдали ненавистные лопаты и прочие инструменты, начали по одному заходить в барак. На этот раз без происшествий, никто не попытался сбежать, цифры у охраны сошлись. В прошлый раз они полночи простояли на улице и остались без ужина. За каждого беглого наказывался весь отряд, но круговая порука всё равно работала слабо. Каждый продолжал мечтать о том, чтобы сдёрнуть отсюда в тайгу, добраться до железной дороги, а там запрыгнуть на поезд. В любую сторону, лишь бы подальше отсюда.

На ужин принесли жидкую перловку в огромной кастрюле, и самые удачливые получили к перловке ещё и по куску рыбы. К перловке выдали ещё и по восьмушке липкого, недопечённого хлеба. Все горбушки, которые ещё хоть как-то можно было есть, разобрали уголовные, получавшие пайку первыми.

Иерархия в лагерях сложилась простая. Уголовники с одной стороны и политические с другой. К уголовникам отношение почему-то было получше. Ненамного, но этого хватало, чтобы все осужденные за контрреволюцию чувствовали себя угнетёнными сверх меры. Как и Михаил Иванович. Именно из них, из осуждённых по политическим статьям, выжимали все соки на строительстве. Уголовники же занимались сравнительно лёгким трудом, и у них даже оставались силы, чтобы играть в карты после ужина и развлекать друг друга баснями и небылицами. Политические подобной роскоши могли только завидовать.

Заключённые исправительно-трудового лагеря ложились на жёсткие нары, чтобы ненадолго забыться тяжёлым беспробудным сном, а на следующее утро снова отправиться на работы. Почти никто не верил, что Беломорско-Балтийский канал будет построен, а они выберутся отсюда живыми.

— Ваше Высокопревосходительство! Телеграмма! — запыхавшийся адъютант распахнул дверь и юркнул в кабинет, размахивая бланком. — Из Киева!

— А ну, — оживился Корнилов, откладывая надоевший до колик проект земельной реформы.

Первым делом генерал обратил внимание на подпись, телеграмма пришла от генерала Голицына, а значит, у него всё получилось.

'Порядок в городе восстановлен, зачинщики под арестом. Были погромы, грабежи и насилия, счёл необходимым установить комендантский час. Ожидаю дальнейших приказаний.

Голицын'

Генерал Корнилов усмехнулся. Всегда бы так. Пару полков на мятежный Киев, и дело в шляпе. И не будет никаких независимых УНР, УССР или Украины, будут русские губернии. Подольская, Волынская, Полтавская и все остальные вплоть до Бессарабии. Как и должно быть.

Никакого угнетения малых народов, наоборот, мир, дружба и жвачка. Триединый русский народ из великороссов, малороссов и белорусов будет жить в мире и согласии, как бы этому не пытались помешать другие.

— Вот и славно, вот и хорошо, — пробормотал Верховный, откладывая телеграмму.

Нужно было дать Голицыну ответ, и генерал быстро черкнул пару строк прямо поверх машинописных строчек, мол, проверьте другие города мятежных губерний, в Киеве организуйте блокпосты. Арестованы наверняка не все. А Симона Петлюру и его дружков генерал приказал пустить в расход, наказывая его за те преступления, которые он уже совершил и за те, которых совершить ещё не успел.