Эдди Браун работал нотариусом в Маунт-Плезант с 1955 года. Он был самым старым и единственным юристом в городе. Ему уже было за восемьдесят, но он еще не ушел на пенсию и каждый день приходил в контору. Когда мы заявились к нему в ту субботу, нам пришлось изрядно потрудиться, чтобы его обаять – вытащить из кресла, оторвать от книжки и лимонада и доставить в его кабинет. “Нельзя было до понедельника подождать?” – ворчал он, когда я усаживал его в свою в машину.

Нотариус Браун был еще бодр, по-моему, наше вторжение в привычный распорядок дел на выходных его даже позабавило. “Не каждый день случается помогать полиции в уголовном расследовании”, – сказал он. Потом повернулся ко мне: “Я читал ваши книжки, молодой человек. Упомяните меня в следующей, ладно? Я был бы очень рад”. В кабинете Эдди Брауна стоял бронированный шкаф. “Все городские секреты тут”, – с удовольствием изрек он. Конверт, оставленный Льюисом Джейкобом, нашелся быстро. В нем лежала цифровая кассета и письмо, датированное 11 апреля 1999 года и подписанное Льюисом; в письме он излагал события так же, как и нам час назад.

– Есть вероятность, что кассета еще в рабочем состоянии? – спросила Лорен.

– Надеюсь, – сказал Гэхаловуд. – Я немедленно еду в Конкорд, отдам ее в техническую группу. Посмотрим.

Этот эпизод означал новый поворот в расследовании. А если угрозы, которые получала Аляска, были связаны не с ограблением родителей, а с камерой, которую она спрятала в раздевалке на заправке?

я все про тебя знаю.

Может, это было делом рук Рикки или Саманты? Может, они выяснили, что это Аляска установила камеру? Может, они, выкачав деньги из Льюиса Джейкоба, решили шантажировать Аляску? Их надо было найти, но сведения у нас были скудные: мы знали полное имя Саманты, но не знали фамилии Рикки.

Мы отвезли нотариуса домой, и Гэхаловуд спросил меня:

– Вы со мной в Конкорд? Я отдам кассету и займусь разысканиями насчет Саманты и Рикки.

– Простите, сержант, мне надо удрать.

– Куда это вы намылились, писатель?

– Меня пригласили, надо ехать.

В тот вечер я в одиночестве покатил по направлению к Мэну и через час прибыл в прелестный городок Бриджтон. Приехал я заранее. Побродил по городу, потом, когда подошло время, отправился в аудиторию муниципального лицея, где должен был состояться концерт. Места были пронумерованы. Я сел. Зал понемногу заполнился, но кресло рядом со мной оставалось свободным. Когда погас свет, кресло все еще пустовало. Спектакль начался, зазвучал первый фрагмент из “Мадам Баттерфляй” – “America forever”. И в этот миг между рядами проскользнула чья-то фигура и уселась рядом со мной.

Это был Гарри Квеберт.

После спектакля мы, не обменявшись ни словом, влились в поток зрителей, покидавших аудиторию. Заметив на парковке лицея фургон, торгующий едой навынос, Гарри сказал: “Ужин за мой счет”.

Бриджтон, штат Мэн

Суббота, 17 июля 2010 года

Мы сидели на скамейке у реки и жевали гамбургеры с картошкой фри. Молча – оба чувствовали себя неловко. Я ел, хотя не был голоден. Я не знал, что сказать, непонятно было даже, с чего начать. После нашей последней встречи в декабре 2008 года я изо всех сил надеялся увидеть Гарри снова. Мне и в голову не приходило, что все будет вот так. Наконец я спросил:

– Как вы узнали, что я в Маунт-Плезант?

– Книжный магазин разослал анонс вашей автограф-сессии. Да и про вас опять все говорят, Маркус. Дело Аляски Сандерс, новое расследование, за которым с живейшим интересом следит вся Америка. Это ваша следующая книга?

– Не знаю. Вы по-прежнему живете в Нью-Гэмпшире? Такое впечатление, что вы испарились. Я вас повсюду искал, но напрасно. Полтора года все думаю, что же с вами сталось…

– Призрак. Это лучшее, что могло со мной случиться. Наконец-то я избавился от славы, с которой не знал, что делать. Я свободный человек, Маркус.

– Вы поэтому исчезли?

– Какая разница почему. Скажем так, мне надо было отойти подальше. Так было лучше для всех.

– А теперь что? Внезапная потребность проявиться снова, с этими вашими гипсовыми чайками и загадочными посланиями?

– В посланиях ничего загадочного не было. Я вам писал, чтобы вы ни в коем случае не ходили преподавать в Берроуз. Это была бы большая ошибка. Вам там не место.

– Почему же? – Я был задет за живое. – Я недостаточно хорош, чтобы преподавать в Берроузе?

– Наоборот, вы гораздо выше этого. У меня было ощущение – судя по всему, верное, – что вы не поняли, что я пытаюсь вам сказать, мне захотелось поговорить с вами лично, отсюда эта встреча.

– Что же вы мне пытались сказать, Гарри?

– Что вам пора стать до конца самим собой. Вы Маркус Гольдман, чудесный человек, упорный, одаренный. Вот увидите, вы станете одним из величайших писателей, каких знавала Америка. И когда я узнал, что вам взбрело в голову отправиться в Берроуз…

– А откуда вы узнали? – перебил его я.

– Представьте себе, у меня после увольнения не отключили университетскую электронную почту, – усмехнулся он, – и я, помимо чудовищной рекламы, до сих пор получаю факультетскую рассылку. Вот и обнаружил с ужасом письмо Дастина Пергола такого примерно содержания: “Счастлив сообщить, что к нам в должности доцента присоединяется писатель Маркус Гольдман. Он прочтет курс писательского мастерства. Маркус Гольдман займет кабинет С-223, прошу любить и жаловать”. С-223 – это ведь мой кабинет, верно?

– Да.

– Вот это меня и беспокоило. По-моему, Маркус, вы любой ценой хотите вернуться в прошлое. То эта дурацкая резиденция для писателей в Авроре, то теперь мой кабинет в Берроузе. Вам пора заявить о себе как о самостоятельном писателе. И первым делом перестать идти по моим стопам… Не забывайте, кто я, Маркус. Не забывайте, что я сделал.

– Вот именно, я не забываю, что вы для меня сделали.

– Вы знаете, о чем я, Маркус.

– Неважно, вы мой друг, несмотря ни на что.

– Хотел бы я им быть. Но мы не сможем сойтись по-настоящему, пока вы не прекратите меня идеализировать и не согласитесь с тем, что я просто друг и ничего больше. Пока не откажетесь наконец от идиотского образа ментора, который вы на меня навесили. Кабинет в Берроузе! Пф-ф! Это же просто смешно! Ваша судьба – держаться подальше от Берроуза, вести расследования, заставлять толпы людей мечтать, питать энтузиазм, который вы внушаете.

– Не уверен, что мне хочется такой славы, Гарри. Думаю, меня тянет к нормальной, более спокойной жизни.

– Это невозможно, Маркус. Это сильнее вас! В вас горит огонь, и вам с ним ничего не поделать!

Опустилась ночь. Небо усыпали созвездия. Гарри взглянул на звезды:

– Пора. Мне еще ехать и ехать.

– Но мы встретимся? – спросил я.

– Конечно, что за вопрос!

– Не забудьте, вы полтора года не подавали признаков жизни.

– Это не дольше, чем длилось ваше молчание после первого успеха. Помните эти времена? Когда вам захотелось приехать, я был на месте. Не морочьте себе голову, Маркус, мы встретимся, когда вы будете готовы.

– Я готов, – заверил я.

– Нет, не готовы. Пока вы не примете себя таким, какой вы есть, вы не готовы.

– А какой я есть?

– Большой писатель.

– Вы тоже…

– Да черт бы вас подрал, Маркус, что вы заладили! – воскликнул Гарри. – Вы победили, вы меня превзошли! Ваше имя, ваша слава, ваш успех превзошли все, что я мог бы сделать. Какого рожна вы так усердно нахлобучиваете на меня корону?

– Для меня это никогда не было соревнованием, Гарри!

– А для меня было! Я с первого дня соревновался с вами! А вы так и не заметили!

Я не понимал, то ли он меня испытывает, то ли говорит правду.

– Ну, спросите же меня, – сказал он.