И вот так – добрых восемьдесят лет. Достаточно, чтобы живой покойник превратился из будоражащей воображение загадки даже не в местную достопримечательность – в привычную деталь пейзажа. Восьмой департамент наткнулся на это чудо-юдо лет через двадцать после того, как оно завелось в тех местах, а потому отчет зияет пробелами, которые вряд ли когда-нибудь будут заполнены. Точную дату появления нечисти не удалось определить с точностью не только до месяца, но и до года, ибо старики перемерли, а пришедшие им на смену сами помнили плохо, откуда эта диковина взялась и при каких обстоятельствах. Некоторые упрямо твердили, что это – один из былых обитателей деревни, которого за некие жуткие грехи категорически отказался принять к себе потусторонний мир (вариант: имело место некое проклятье, наложенное на грешника проходившим в этих местах святым Круаханом). С точки зрения Магистериума, объяснение это было насквозь ненаучным, но, вот беда, научного просто-напросто не имелось. Научными методами было неопровержимо доказано, что это существо на горушке и в самом деле представляет собою труп покойного человека, который, тем не менее, все же способен передвигаться и издавать звуки. И только. Под него не смогли подвести научно-теоретическую базу, как ни бились, а потому оставили в покое. Ликвидировать не пытались – кому-то хватило ума вовремя прислушаться к словам стариков, в один голос заверявших, что на их памяти живого покойника пытались и сжечь дотла, завалив сушняком, и засыпать негашеной известью, – но сушняк с завидным постоянством отказывался гореть, а известь должного Действия ни разу не производила…

Что ж, порой лучшая линия поведения – не делать ровным счетом ничего, старательно игнорировать загадку, которую не в состоянии одолеть все научно-материалистические методы…

Сварог сердито и небрежно отшвырнул толстенный «Кодекс жути ночной» на столик у изголовья своей необозримой кровати, фамильного ложа, по которому можно было маршировать строевым шагом, если только взбредет в голову такое идиотство. Книга глухо шлепнулась за пределами круга света от ночника. Гаудин, надо отдать ему должное, в который уж раз оказался прав: все описанные в книге феномены, какими бы ни были диковинными и жуткими, воображения отчего-то не будоражили, потому что их было слишком много, потому что каждый из них наблюдался многие десятки лет (а то и сотни), но так и не получил мало-мальски подходящего объяснения…

То ли сон не шел, то ли он попросту боялся смежить веки, зная, что снова окунется в зыбкий полусон, обволакивавший странными кошмарами, пугающими и надоедливыми, не удерживавшимися в памяти. Даже загадочное питье, лимонно-желтая жидкость в круглом графине, доставленное одним из доверенных медиков Гаудина, не действовало должным образом: оно лишь погружало в расслабляющее отупение, но глубокого, здорового сна не могло вызвать. А потому Сварог на вторую ночь велел Макреду выбросить графин в мусорную урну – в то чудо техники, что здесь выполняло роль мусорной урны, растворяя в неяркой вспышке любой неорганический предмет. И снова маялся, валяясь на огромной постели в надежде, что природа каким-то чудом возьмет свое…

Справа от постели, на огромном ковре, тихонько посапывал Акбар, время от времени повизгивая и дергая лапами, – вот кому снились нормальные сны, вот кто дрыхнул без задних лап, даже зависть брала… В нишах темными глыбами стояли древние рыцарские доспехи, слабые лучики света, который Сварог до сих пор упрямо именовал про себя лунным, освещали лишь один угол огромной спальни, где стоял старинный глобус Талара, – с постели можно было рассмотреть, что бледное сияние высвечивает Ферейские острова. Сварог находился сейчас в столь измененном и болезненном состоянии мысли, что готов был усмотреть в этом некое знамение, а то и предсказание. Некоей трезвой частичкой сознания он понимал, что все это – дичь собачья, но не получал от этого успокоения… Может быть, это некая загадочная зараза, действующая исключительно на того, кто не был урожденным обитателем небес? И нужно слетать на землю, пожить там, развлечься и развеяться, чтобы…

Он передернулся, подскочил на постели, уселся, весь в противном холодном поту.

Непонятно откуда доносился крик… или звук? Не имеющий отношения к чему-то живому? Или все же – крик?

То ли тягучая нота боевой трубы, то ли бесконечный стон, исторгнутый глоткой неизвестного живого существа, – жестяной плач, нытье на одной ноте, слишком реальное для того, чтобы оказаться галлюцинацией, слишком странное для того, чтобы остаться реальностью, плаксивый, вибрирующий вой, он тянулся, тянулся, тянулся…

Сварог перегнулся с кровати – Акбар безмятежно, глубоко сопел. Учитывая его невероятно чуткий слух – и беспокойство при появлении поблизости чего-то по-настоящему странного, свойственное всем без исключения хелльстадским псам… Объяснение напрашивалось унылое. Пора всерьез жаловаться опытному врачу – здесь тоже имеются свои психиатры, пусть и не поименованные так прямо, но выполняющие те же функции…

Протяжный крик не смолкал, не набирал силу, не делался тише, он тянулся нескончаемой нотой, лез в уши, проникал под череп, вызывая пакостнейшее ощущение: словно бы череп стал пустотелым сосудом, наполненным чем-то вязким, вибрировавшим в такт, понемногу разогревавшимся, – и все это в твоей собственной голове… И что-то отзывалось в углу, словно бы резонируя. Так колеса проехавшего за окном тяжелого экипажа вызывают дребезжание стеклянной посуды в шкафу, тоненькое, на пределе слышимости…

Он огляделся, ища источник. Слез с постели – пол приятно согрел босые ступни, – сделал несколько шагов, присмотрелся, изо всех сил борясь с ощущением, будто мозги в голове начинают кипеть, побулькивая и клокоча. Протянул руку, осторожно приблизив пальцы к лезвию Доран-ан-Тега.

Он уже не мог определить, мерещится ему или все происходит на самом деле. Все сильнее казалось, что от острейшего лезвия топора исходят крепнущие колебания, ощущавшиеся подушечками пальцев, что лезвие вибрирует в унисон мягким толчкам изнутри черепа. Что огромный рубин засветился изнутри собственным блеском.

«Все, – уныло подумал Сварог, слушая ни на секунду не замолкавший жестяной вой. – Нужно действовать, принять какие-то меры, пока сохранились остатки здравого рассудка, пока это не захлестнуло по макушку. К врачам пора, все всерьез… Или на самом деле что-то воет в ночи?»

Он сунул ноги в мягчайшие ночные туфли, застегнул рубашку и вышел в коридор, где стояла покойная тишина, где горела лишь одна лампа из пяти, – но неподалеку услужливо вскочил с мягкого диванчика один из множества ливрейных лакеев, на всякий случай дежуривших и по ночам ради мгновенного исполнения хозяйских прихотей (Сварог и не собирался бороться с этой вековой традицией). Склонил голову:

– Милорд?

Сварог осторожно спросил:

– Вы ничего не слышите?

– Милорд? – отозвался лакей вопросительно-недоуменно.

Сварог уже давно открыл, что именно такая интонация в устах верной прислуги означала вежливое непонимание и невысказанную просьбу к хозяину разъяснить подробнее, что именно взбрело ему в голову на сей раз.

– Вот этот звук… – сказал Сварог, у которого и теперь стоял в ушах, в голове, под черепом нескончаемый стон-вопль. – Довольно громкий, протяжный… Вы его слышите?

Лакей твердо сказал:

– Простите, милорд, я ничего не слышу. Стоит полная тишина.

– Нет, ну как же… – упрямо сказал Сварог, уже не думая о том, что выглядит полным идиотом. – Вот оно… слышите?

– Нет, милорд…

Сварог не помнил его имени – пусть кто-то и сочтет это отрыжкой феодализма, но он решительно не мог держать в голове имена слуг, а привлекать магию для таких пустяков не хотел. Благо и необходимости не было помнить имена…

Он присмотрелся. Лакей, замеревший в безукоризненной стойке «смирно», выглядел безупречной статуей, но он стоял прямо под лампой, под ярко-золотистым шаром, распространявшим мягкое, не беспокоившее глаз сияние. И без труда можно было разглядеть, что физиономия вышколенного молодца далеко не так безмятежна, как он хотел показать… «С ума схожу, что ли? – подумал Сварог смятенно. – Плохо уже понятно, что кажется, а что в реальности имеет место быть…»