Гюря проходил как раз мимо невольничьего базара, где продавались рабы из самых разных земель. Были тут и голубоглазые мордвины, и раскосые смуглые степняки из берендеев, попадались носатые лица армян, уведённых в полон турками-сельджуками. Но больше всех встречалось волжан и рязанцев, которых захватили булгары в последнем набеге. На каждом шагу Гюря слышал русскую речь, и скулы у него сводило от бессильной ярости, когда очередной покупатель, ощупав и оглядев пленника, уводил его с собой неведомо куда.

Вдруг кто-то негромко окликнул Гюрю по имени. Тиун обернулся и увидел парня лет двадцати, босого и в колодках. Плечи невольника прикрывали какие-то лохмотья, и сквозь них проглядывали багровые рубцы — верно, следы от бича.

— Прокша я, Завидов сын, из порубежной дружины, не признаешь? — глядя в сторону, словно про себя, сказал парень.

Гюря молча прошёл мимо. На лице его было написано равнодушие, а мысли в голове неслись наперегонки:

«Молодец, парень, не выдал, что мы знакомы... Что делать? Хватит ли денег? А коли не хватит?.. Ах, будь я неладен, зачем жеребца купил? Постой, а жеребец-то недёшев!»

Гюря повернулся и неторопливо, вразвалку пошёл назад. Остановился он сначала перед какой-то девушкой, будто прицениваясь, стоит ли её брать. Потом перевёл взгляд на Прокшу. Тот переминался с ноги на ногу, по-прежнему отводя глаза.

— Сильный? — по-половецки спросил Гюря торговца, сидевшего рядом под полотняным навесом с плетью в руках.

Торговец оживился:

— О, урус батыр, — и принялся расхваливать свой товар, мешая половецкие слова с греческими и персидскими.

Гюря деловито пощупал Прокше мускулы рук и ног, похлопал по спине, даже в рот заглянул.

— Сейчас приду, — объяснил он торговцу.

Жеребец стоял на гостином дворе, и привести его было делом недолгим.

— Хочешь поменяться? — спросил Гюря.

У торговца загорелись глаза: конь был загляденье, арабской породы. Атласная шерсть, стройные тонкие ноги и мощная грудь. Кося на хозяина огненными глазами, он приплясывал от избытка сил.

— Седло добавь и уздечку, — сказал торговец.

Поторговавшись с ним для приличия, Гюря купил сбрую и попросил булгарина снять с раба колодки. Торговец испуганно замахал руками:

— Убежит!

— Не убежит. Давай ключ.

Маленьким ключом Гюря разомкнул цепь на ногах Прокши и подтолкнул его вперёд:

— Давай, урус, шевелись.

Когда выбрались из толпы, Прокша со слезами на глазах сказал:

— Ну, дядя, до гроба я твой должник. Думал, так и сгину на чужбине. Или забьют насмерть.

— А что, крепко били?

— Куда уж крепче. Я ведь три раза бегал, да всё не везло.

Гюря привёл парня к себе, поставил перед ним еду и исчез. Через полчаса он вернулся с узлом одежды.

— Вот, примеряй-ка.

Штаны пришлись Прокше впору, а рубаха затрещала на плечах и полезла по швам.

— Экий ты уродился, — со смехом сказал Гюря и разрезал ножом рубаху до пупа. Получился не то халат, не то ребячья распашонка. Ноги Прокша обул в растоптанные греческие сандалии — на сапоги у Гюри денег не осталось.

Прокша всё ещё не верил своему освобождению. Его так и подмывало потрогать Гюрю рукой, чтобы убедиться, не сон ли это. Придя в себя, он стал рассказывать, как попал в плен. Их сотня стояла на Оке неподалёку от Мурома, когда неожиданно, в глухую полночь, налетели конные булгары. Дозорные были сняты бесшумно, и застава поднялась по тревоге лишь тогда, когда кругом запылали избы. Схватка вышла короткой. Почти весь русский отряд лёг костьми, а под Прокшей убили коня, и парень грохнулся головой о сруб колодца. Очухался уже в плену, спутанный волосяным арканом по рукам и ногам.

— У трёх хозяев перебывал, — говорил Прокша, — пока ты меня не выкупил. А я это гляжу — купец идёт. Обличье-то вроде знакомое, а одёжа нерусская и борода крашеная, вылитый бохмит... Много тут наших горе мыкают, — добавил он и поскучнел. — А как их выручишь...

Гюря только вздохнул:

— Никак, в воротах стража. Да и нельзя мне в драку вязаться. У меня, брат, вот тут, — он постучал себя по лбу, — все до мелочи сидит: и где стены подряхлее, и где ров осыпался, и сколько в городе уланов[67]. Десяток людей выручишь, а дело загубишь. Ведь великий князь идёт сюда со всеми полками.

Последние слова Гюря произнёс шёпотом.

— Когда домой-то, дядя? — спросил Прокша.

— Завтра с солнышком тронемся. А сейчас спи давай, набирайся сил...

Разбудил их голос муэдзина с ближнего минарета. Мусульманский священник призывал верующих к утренней молитве.

— Ля илляха илля ллаху!..

Наскоро позавтракав, Гюря и Прокша направились к западным воротам города. Деревянный подъёмный мост через ров был уже опущен, по нему расхаживали два стражника с тяжёлыми секирами в руках. Они мельком осмотрели ранних путников, но ничего не спросили: город начинал жить с петухами, и не было ничего удивительного в том, что кто-то уже торопился в дорогу.

Ночью прошёл дождь, и сейчас в тележных колеях ещё стояла ясная вода. Дорога вела к волжской пристани Ошелу, но Гюря взял правее, чтобы выйти сразу к устью Камы. Однако короткий путь не всегда самый надёжный. Когда уже чувствовалась близость реки, впереди замаячила ватага конников. Судя по островерхим лисьим малахаям, это были половцы.

— Нарвались, — сказал Гюря и выругался.

Кругом лежала степь, ровная как стол — ни леска, ни оврага.

Всадники подъехали не торопясь: знали, что пешему деться некуда.

Их предводитель, пожилой одноглазый степняк, остановил своего коня перед Гюрей и ткнул его плетью в лоб.

— Кто такие? Куда идёте?

— Я купец из Персии, а это мой раб, — ответил Гюря. — Шли в Ошел, да заблудились.

— Где же твои товары, купец?

— Продал.

Одноглазый хмыкнул и мотнул головой. Двое воинов соскочили с коней и проворно обшарили путников.

— Ничего у них нет, — сказал один из степняков.

— Снять всё, — приказал одноглазый.

Гюрю и Прокшу раздели донага. Предводитель перегнулся в седле и сорвал с груди тиуна иконку. Разглядев её, он сказал, ухмыляясь:

— Гюрги[68]. Ты русский. Зачем обманываешь?

Лгать дальше не имело смысла, и Гюря только пожал плечами. К его удивлению, по знаку одноглазого им вернули одежду и подвели запасных коней.

— Садись, поедем, — сказал предводитель.

— Куда?

— К вашим.

— К каким нашим? Русь далеко.

Одноглазый кивнул:

— Русь далеко — князь Савалт близко.

Гюря растерялся.

«Стало быть, половцам уже известно, что князь идёт на Булгарию, — подумал он. — А этого кривого я где-то видел...»

Словно угадав его мысли, одноглазый сказал:

— Я хан Ямак. Хочу служить своей саблей князю Савалту. У меня двадцать сотен воинов.

Поскольку Гюря всё равно не знал, где сейчас находится рать Всеволода Юрьевича, он решил не упрямиться и ехать с половцами.

«Ежели они затевают худое, — решил он, — сбегу и как-нибудь сумею предупредить своих».

Прокша, видно, тоже догадался о намерениях тиуна, поэтому вёл себя смирно.

Под вечер они выбрались к волжскому берегу и поехали вдоль песчаной косы, усеянной перьями птиц. За рекой садилось багровое солнце. Ветер посвистывал в камышах, побрякивали уздечками кони, и кто-то из половцев тянул заунывную песню. В песне говорилось о том, как широка и привольна Степь: скачи день и ночь — и все перед тобою будут склоняться ковыли, седые, как пепел костра.

Пел всадник:

Уже совсем смеркалось, когда приехали в половецкий стан. Судя по числу юрт, одноглазый не соврал: воинов у него было около двух тысяч.