Свой приговор боярская Дума вынесла в июне 1601 года. И по этому приговору Фёдора Романова постригли в монашество и, названного Филаретом, сослали в Сийскую Антониеву обитель за Белоозеро. Жену Фёдора, Ксению Ивановну, также постриженную в монахини и названную Марфою, услали в Заонежский погост. В Белоозеро увезли детей Фёдоровых. Туда же отправили их тётку, жену князя Черкасского и его самого. Братьев Фёдора и других родственников отправили кого в Усолье-Луду, кого в Великую Пермь, а ещё в Пелым, к угличанам, в Яренск и десятки других мест российской глухомани. Среди ссыльных был и думный дьяк Василий Щелкалов. Он, как выяснилось, состоял в сговоре с князьями Романовыми. И Борис Годунов, присовокупив ему прошлые происки в пользу боярской Думы, сослал его в «пустыни сибирские».

Вслед за ссыльными были посланы многие московские приставы, чтобы усердно смотреть за родом Романовых и беречь от слухов из России.

Вскоре же Борис Фёдорович начал поправляться. А как встал на ноги, позвал Иова в дальнюю поездку. И однажды ранним июльским утром кавалькада царя и патриарха, многих вельмож и иерархов церкви в сопровождении нескольких сотен стрельцов умчала в сторону Новгорода и Пскова. Там намечалась встреча со шведским королём. Но больше всего Бориса Годунова влекло желание побывать в Псково-Печерском монастыре. Государь хотел посмотреть в глаза архимандриту монастыря Иоакиму и спросить его, почему он не подписал избирательную Соборную грамоту, а его паства не приняла присяги на верность государю.

Но, прибыв в Псково-Печеру, спустившись по «кровавой дороге» путём Ивана Грозного и увидев боголепие монастырской жизни, честь, оказанную ему при встрече, Борис Фёдорович усмирил свой порыв и жажду посчитаться с монахами, сделал в монастырь большой денежный вклад и подарил колокол.

Дорога от Кремля к Новодевичьему монастырю всегда была живой и шумной. Тянулись московские бабы к женской обители с тех пор, как закрылась там в келье бывшая царица Ирина. Что их влекло к монастырю, только ли желание поклониться инокине Александре, женщине многих добродетелей, печали и благочестия? Кто знает? Но жаждали они видеть инокиню Александру, помолиться с нею перед образами Божьими, часами простаивали возле ворот в ожидании, когда вдовствующая царица, любезная сердцу горожанок, появится во дворе монастыря, подойдёт к ним, скажет сердечное слово.

Первые два года со дня пострижения Ирина-Александра выходила иногда к горожанкам, радовала их своей беседой. А позже, когда были построены палаты да церковь при них, Александра с позволения игуменьи пускала московских женщин к себе в церковь и молилась с ними. Те, кому доводилось помолиться с бывшей царицей, считали себя осчастливленными судьбой.

Но последнее время Ирина всё чаще и чаще болела, дни, недели и месяцы проводила в уединении, всё ждала, когда Всевышний позовёт её на суд праведный, и игуменья запретила пускать в палаты инокини Александры горожанок.

И всё-таки среди московских женщин была одна удачница, которой часто доводилось бывать в палатах царицы-инокини. Сие счастье неожиданно привалило Катерине. Но не потому, что Ирине понадобились ведовские предсказания, а по той причине, что Катерина была ещё замечательной рукодельницей: вышивала узоры и картины, вязала тонкие кружева. А ещё торговала узорочьем и паволокой. Лавку она открыла как раз на пути из Кремля в монастырь — на Пречистенке. Капитал у неё ещё от отца кой-какой сохранился, да и князь Фёдор своё слово сдержал, наградил её серебром немалым. Было на что дело поставить. Скупала она в дни больших торжищ у иноземных купцов украшения разные и товары заморские оптом, а потом и торговала ими. Охотниц до её товаров на Москве было множество. Шли к ней дворянки и жёны служилого сословия, купчихи, поповны, иногда и боярыни заглядывали. Их привлекали больше кружева и шитьё золотой нитью по чёрному атласу.

В лавке всё ласкало взор покупательниц. Видела такие лавки Катерина в Софии, в Царьграде и не пожалела денег, чтобы и у неё всё радовало глаз, держала хорошую мебель, цветы разводила. Много чего и для рукоделья в лавке продавалось. Вот вся справа для вышивания золотой и серебряной нитью. Вот пуговицы позолоченные, серебряные, с каменьями. Вот тафта бирюзовая, куски атласа, шелков разных для вышивания, нитки разных цветов, крючки да спицы редкие — из шведской стали.

Катерина продавала и своё рукоделье. И однажды в её лавку зашла княгиня Одоевская, долго любовалась пеленой с райскими птицами и купила её, ценой не торгуясь. С нею она отправилась в Новодевичий монастырь, а в пути надумала подарить пелену царице-инокине. Случилось это вскоре после венчания Бориса Фёдоровича на царство. Ирина была в хорошем расположении духа и несказанно обрадовалась подарку.

— Милостивый Боже, какая басота! — воскликнула она, когда увидела рукоделье. — Кому дана такая Божественная сила удивлять мир? — И сказала она княгине Одоевской: — Как бы я хотела научиться такому рукоделью.

— Ради Бога, — воскликнула княгиня. — Матушка Александра, я приведу мастерицу, и она научит тебя, если не передумаешь.

— Да как же передумать — делать угодное Богу!

Через день княгиня Одоевская заглянула в лавку Катерины и сказала:

— Счастье тебе выпало, рукодельница. Собирайся в путь, поедем к царице-матушке.

— Зачем же я ей? Да ещё в монастыре! Нет, бесполезна я!

— Ты не мешкай. — Одоевская ведь не знала, какой смысл заложила в отказ ведунья. — Не по моей воле едешь, по царёвой. От её имени и зову. Да приклад для вышивания возьми. Царицу-матушку рукоделью своему научишь.

Тут-то Катерина и обрадовалась. Польстило ей приглашение. Собралась она в один миг и поехала в княжеской карете, забыв даже привести себя в смирение.

Был конец сентября. Светило солнце, ветерок срывал с берёз золотой лист, устилал им укатанную дорогу. Катерина улыбалась. В карете княгини она чувствовала себя вольно. «Все мы перед Богом равны. Да и у меня князь есть, и ноги мне целовал, и ещё многое что...» — развеселилась Катерина.

Удивлялась церемонная княгиня молодой «кобылице». «Вот уж, право, кобылица», — подумала Одоевская, разморённая от полноты теплынью.

Ближе к монастырю княгиня не преминула упрекнуть Катерину:

— Ты усмири свою плоть! В Божью обитель едем!

— Да и плетью не усмирить, матушка княгиня, коль я до жизни жадная.

Пути с Пречистенки до Новодевичьего — на дна маха птичьего крыла. А у княгини кони тоже словно птицы летят — враз примчали к воротам обители. И здесь у отчаянной ведуньи дрогнуло смелое сердце. По закону ли будет ей войти в святую обитель? Но почему бы, если она не летала чёрной воронихой по тёмному лесу, по чистому полю не скакала волчицей, а в синих водах не плавала коварной щукой, не пугала по ночам христиан, не наносила им порчи, а всё чинила людям добро. И царю Борису ею был оказан почёт. Не сказать ли, не напомнить ли о сём царице Ирине, чтобы красное слово от неё услышать?

Размышляя о своих тревогах, она и не заметила, как оказалась в царицыной палате. И с нею ничего не случилось. И небеса не разверзлись. И страху в душе как не бывало. И родилось у Катерины такое ощущение, словно пришла она к Ирине не впервые, а была здесь многажды. И от этого ощущения, радостного и чуточку тревожного, она улыбнулась.

Царицу-инокиню предупредили, что к ней пожаловала гостья. И она вышла в просторные сени перед трапезной, где уже ждали её Одоевская и Катерина.

Второй раз встретились эти две женщины. Но тогда царица не могла сказать, что виденное было явью. Теперь же сие не вызывало у неё сомнения: перед нею стояла ведунья. Как и тогда, их что-то влекло друг к другу. Катерина ещё стояла в изумлении, увидев благородную осанку Ирины, её глубокий и печальный взгляд больших восточных глаз, её тонкие черты лица, как у Византийской Божьей Матери. Она ещё рассматривала прекрасную женщину, созданную для одной любви, но не завидовала ни ей, ни её царскому сану. Она только радовалась, что есть на Руси такие прекрасные и мужественные женщины, способные на любое самопожертвование. Она, Катерина, была не такая.