Ещё в трапезной, когда Катерину переодели и она сидела за столом, торопливо утоляя голод, Иов подумал, что её нужно отправить подальше от Москвы. И после ужина он сказал ей:

— Ноне же ты, дочь моя, уедешь в Иосифо-Волоколамский монастырь. И с тобою же уедет Сильвестр. Поживёте там при монастыре в деревне. А когда вам вернуться в Москву, на то моя воля.

Катерина уносила от патриарха грамоту, а что в ней было сказано, она не хотела ведать. Вручить её нужно было архимандриту монастыря. Да знала она одно: нет в грамоте чёрного умысла, потому что написана она рукой святого человека. Таким, по крайней мере, Катерина считала патриарха всея Руси Иова.

Слух о том, что девка Катерина, схваченная за колдовство над царским следом, а с нею и ведун Сильвестр отпущены на волю самим патриархом, уже на другое утро гулял по Москве. Народ судил по-разному. На Мытном дворе одно говорили, на Остоженке — другое, на Кузнецком мосту — третье. Одни возмущались: с чего это вдруг ведунам и колдунам потачка даётся? Другие — напротив, молили Всевышнего о ниспослании патриарху Господней милости. Ни к чему проливать кровь чудодейцев, заявляли миролюбцы. Да были и такие, что бегали по московским захолустьям и питейным дворам, искали ведунов и подбивали их на чёрные действа в угоду дьяволу.

И всему московскому люду вместе было любопытно знать, как вольность патриарха примут в царском дворце и в боярских палатах. На торжищах в Зарядье и на Варварке толковали события так горячо, что галдёж стоял как на весеннем грачином гнездовье. И кулаки в ход шли. Народ совсем забыл, что надо товары продавать-покупать. Все искали очевидцев, которые вчерашний день провели на патриаршем дворе. Да базарный народ на всякую выдумку горазд. Кто и не был в Кремле, пуще всех кричал, что сам видел колдунью Катерину. «Страшна, аки ведьма во время пожара, тая Катерина. Да огонь из неё всё время исходит, поленьями обложи — сама себя и низведёт».

Растрёпанный мужичишко на чей-то воз вскочил, по апрельской жаре шляпу-грешневик с головы стянул, про Сильвестра начал рассказ:

— А уж про того ведуна, что пристав Фёдор схватил, и баить неча — ну есть старый козёл. Да и рога узрел я в гриве лохм, да и хвост... Не, хвоста не видел, — признался мужичишко. — Волотяной кафтан на нём распахнут, крест нательный виден, а исподней рубахи нет.

В чёрном плаще ходил в сей час по торжищу на Варварке бывший митрополит Дионисий. Накинутый башлык скрывал лицо, и был виден только нос в сине-красных прожилках. Толкался он среди возов и ловил чутким ухом базарные сказки. Он забыл о милости иерархов церкви, службу в своём приходе вёл без усердия, часто поручал её вести безместным попам, а сам всё больше времени проводил за крепким дубовым забором на подворье князей Романовых. И на торжище Дионисию было удобно ходить: рядом оно с палатами Романовых на Варварке. И теперь Дионисий собирал для них разные московские слухи, по вечерам передавал их только что приехавшему из Пскова Фёдору Романову. Когда же Фёдора не было в Москве, делился базарными новостями с его младшими братьями Александром и Михаилом.

Но Дионисий собирал не только слухи. Он искал ведуна, который показал бы ему, где растут разрыв-трава и перелёт-трава. Знал он, что эти травы дают человеку необыкновенную силу. Дионисий выведал у знатоков, что тот человек, который добудет радужную перелёт-траву, станет счастливым: все желания его исполнятся. А Дионисию сейчас хотелось добиться одного — заслужить милость царя Фёдора, такую, в какой он ходил сразу после смерти царя Ивана Грозного. И считал Дионисий, что если раздобудет перелёт-траву, не сумняшеся перенесёт себя в царский дворец, да к ночи поближе. А там уж повёл бы он с царём-батюшкой долгую ночную беседу — слов Дионисию-грамматику не занимать — и тогда бы стало всем очевидно, что в глазах государя всея Руси патриарх Иов источился доверием, как нонешний снег.

Знал Дионисий, чем взять царя Фёдора. Было ему ведомо, что Фёдор с любовью слушал рассказы об отце, в которых освещались его деяния в пользу русской церкви. И слышалось Дионисию, как царь просит: «Отче владыко, Дионисий, порадуй своего царя, расскажи, как незабвенный батюшка чудеса творил».

Дионисий радуется царской просьбе. Ведомо, что царь Фёдор не любил отца, но перелёт-трава творит чудеса и с теми, кто возле её господина. И теперь все деяния Ивана Грозного, связанные с православной церковью, всякие чудеса, виденные им, стали волновать Фёдора до слёз.

...В царский покой заглянула полная луна.

Царица Ирина уже спит, да и во благо, думает Дионисий. Сам он в царской спальне под образами сидит, царь — напротив в кресле с Библией в руках восседает. Но Священного писания он не читает, ждёт, когда Дионисий начнёт свой рассказ. Но опальный митрополит, прежде чем дать волю сказанию, спросил царя:

— Государь-батюшка, любезен ли я тебе?

— Любезен вельми, отче владыко, — ответил царь.

И тогда зазвучал внушительный и проникающий в душу голос грамматика.

— Было это в Оковецкой волости, Ржевского уезда, в лето от Рождества Христова 1539-е. Батюшка мой уехал туда из Москвы по делам и по повелению Господа Бога закупал льны. А как токмо приехал он со челядью в лесное городище Паршинское, объявились чудесами крест и икона Божьей Матери с Богомладенцем на левой руке. И на той же стороне иконы был изображён Святитель Николай. И на этом же месте, где явились крест и икона, услышал батюшка звон. От иконы был виден свет, а ещё вдали — дивный всадник на белом коне... — Дионисий замолчал, задумался, хотя поглядывал на царя: «Вдохновил ли? Зачаровал ли?»

Фёдор сидел, полураскрыв рот, глаза светились детским любопытством. В этот миг он помышлял только о небесном, о Божьем проявлении, похожий на монастырского послушника. Царь уже совсем усох, стал вовсе мал ростом да худющ, с тихим, даже подобострастным голосом и простодушным ликом. Дионисий дерзил царю в помыслах, сравнивал с ним себя. Сам он, по собственному мнению, был похож на породистого скакуна. Что ж, Бог дал ему всё: рост, осанку, боголепие, речивость, ум. Пока не было токмо власти. Но чаровная перелёт-трава даст и её. Дионисий давно заметил, что у Фёдора ум скуден, или нет никакого. Он видел прежде, как царь, сидя на престоле во время посольского приёма, не переставал улыбаться, любуясь на свой скипетр. Но знал бывший митрополит, что иногда Фёдор проявлял характер, особенно когда разгадывал хитрость других. Вот и теперь попрекнул рассказчика:

— Что же ты замолчал, отче Дионисий? Не сочиняешь ли небылицы о чудесах, грамматик?

— Прости, государь, тебя ублажити думаю правдой о твоём батюшке. А всё было дале так: как вышел мой родимый из Пыршенского урочища, начались новые чудеса. И пока он проехал Ржевский уезд, случилось в нём от чудотворной иконы двадцать семь исцелений. И тогда мой родимый нанял монастырского инока Стефана, повелел ему описать чудеса и немедленно отправить государю Иоанну Васильевичу. Но митрополит Тверской Макарий задержал инока Стефана, не пускал в Москву, испытывал, не еретик ли, не несёт ли наговор на государя-батюшку. Ложными показались ему чудеса.

Обаче вслед Стефану вышел священник Григорий, — продолжал Дионисий, — и прибыл ранее его в Москву и принёс описание ещё ста исцелений. Твой батюшка принял Григория и Стефана. Вместе с боярами и архереями долго расспрашивал их. Да потом круто поговорил с владыкой Макарием. И послал государь во Ржев Фёдора Палицына — строителя, заложить и возвести в Пыршенском урочище новый монастырь...

Рассказ убаюкал царя Фёдора, он задремал, и виделся ему новый Пыршенский монастырь весь в сиянии огней, а сам он выступал игуменом монастыря и нёс исцеляющую от недугов чудотворную икону Оковецкой Божьей Матери.

Дионисий заметил, что царь уснул, прочитал ему молитву на сон грядущий и затаился, не покидая царского покоя. Он знал, что царь Фёдор боялся быть один в своих покоях. Дионисий же чувствовал себя вблизи царя хорошо, знал, что, пока сидит возле царя, никто не посмеет войти в его спальню. Даже Иову не дано нарушить покой царя в этот час.