— Да простит меня Всевышний и его сын Иисус Христос за вещие слова, но они родились и требуют воли... Владыко, силою Провидения мне пришло горестное озарение: через три месяца, на день Афанасия-ломоноса Великая Русь осиротеет.

— Не гневи отца Всевышнего, сын мой! Как допустит он, коль царь во здравии лет?! — воскликнул Гермоген и топнул.

— Лукавить мне перед тобой, владыко, не пристало. Сие знаешь. И верь сказанному.

— Да что же с государем приключится?

— Токмо Богу ведомо. А мне, червю малому, лишь то, что отсвечивает от Бога. Да встанет на царствие Борис Годунов.

— Не бывать сему! Проклятье буду слать с амвонов! Детоубийца не прощён! — разбушевался Гермоген. Он встал со скамьи, крупно вышагивал по опочивальне. Не мог он не верить тому, что сказал ведун Пётр. Многажды его пророчества сбывались. Но в уме сие не укладывалось. И Гермоген не мог успокоиться. — Да где же Фёдор Романов, где Мстиславский?! Почему ты не видишь их?

— Не вижу. Их лики закрывает пелена. Да ты не печалься, владыко, тебе сия беда не нанесёт урону.

— Ой, Петраш, блудный сын! Како можешь говорить о моём благополучии, если держава в опасности!!

— Вот о сём и пекись, владыко. Тебе за Русь придётся постоять, как кончится царствие Годунова, а оно будет недолгим...

Окулов ещё что-то говорил, но Гермоген рухнул на колени перед иконостасом и начал неистово молиться:

— Господи, пресветлый Отец и Владыко Всевышний, прости нас, грешных, за богохульные прозрения. Верим, что без твоей воли и волос не упадёт с головы венценосца России!

Окулов опустился рядом.

— А ещё, владыко, пришло нам озарение с Катериной и Сильвестром, будто через три года сойдёт на русскую землю великий голод и мор, неурожай на хлеб и на травы, падёж на птицу и зверя, на рыбу и всякую иншую тварь.

Помни, владыко, отныне Бог даровал людям три урожайных года. Готовь всё впрок, и да поможет нам Господь мужественно и стойко одолеть все невзгоды.

Гермоген обхватил голову руками, качал ею, словно был в крайней степени отчаяния. Да так и было. Сердце его содрогнулось от провидческих предсказаний Окулова. И что было для него страшнее всего: он не усомнился ни в одном слове провидца Окулова. «Пророк сей глаголет истину. Вот они, таинственные силы Провидения», — с печалью в душе подумал Гермоген и тяжело встал на ноги.

Митрополит не помнил, что в трапезной его ждут гости. Он снова опустился на скамью. Когда Окулов сед рядом, Гермоген положил ему руку на плечо. Да так и притихли побратимы, забыв все мирские дела и заботы, всё суетное.

Никакие тайны долго не хранились в Москве. Давно ли по московским дворам шептались горожане о большой и скрытной опале братьев Щелкаловых, думных дьяков первой величины. А как расправились с Андреем, пришло время переживать за патриарха Иова, который отпустил на волю ведунов, а Борис Годунов был против этого. И все ждали, какое наказание придумают Борис и боярская Дума за вольности патриарху. Не дождались: месяц миновал, другой прокатился, а Иов-боголюбец здравствовал. И хорошо.

К осени ещё один тайный слух пошёл по Москве гулять, будто в Казанский инородческий край выехала государева комиссия вести допыт над митрополитом Гермогеном за его подрыв веры Христовой. Да будто патриарший подьячий Никодим на Облепихином дворе в питейном доме рассказывал в подпитии, сам он туда старшим поедет. Чему, чему, а чтобы старшим ехал какой-то подьячий Никодим, этой сказке в Москве ни один дурак не поверил.

И вдруг в первопрестольной будто из седмицы пушек бабахнули. Новые тайные вести просочились из царского дворца, из боярских палат. Вначале горожан удивили вестью о том, что сам Борис-правитель испытывал судьбу-удачу у ведунов и баальниц. И чего ему нужно при такой-то жизни? И никому не надо было гадать, что искал Борис Годунов у волхвов, когда по Москве поползли новые слухи. Всюду народ шептался о том, что царь Фёдор совсем болен и вот-вот преставится. Но шептунам веры не давали. Других и хватали, к приставу вели. Не хотел верить народ слухам о близкой кончине царя, привык он к мирной жизни, какая при Фёдоре была. Но страх закрался в души горожан. И святки справляли москвичи не так, как бы хотелось, без веселья, без задора.

Наступил январь. Морозы лютые-небывалые навалились. Да забегали по дворам не то ряженые, не то оборотни в обнимку с домовыми и ведьмами. Ужаснулись посадские люди, увидев синих лис и белых волков на своих огородах. «Ох, не к добру!» — вздыхал народ.

Возле церкви Иоанна Предтечи в Старой Конюшенной Земляного города вечером уже человек в монашеском одеянии, спрятав лицо, рассказывал о том, что видел, как нечистая сила глухой ночью вынесла из Кремля гроб с царским телом и понесла в Китай-город, а оттуда в Белый город на Петровку и дальше, а куда — неведомо.

Сомневались прихожане церкви Иоанна Предтечи: ведь царь ещё жив. Но тут же на паперти нашлась старуха, которая стала шептать кому под шаль, кому под треух о том, что царь преставится на Петра-полукорма и уж как пить дать — через день-другой, но не позже, чем на Афанасия-ломоноса. Старуху пристав увёл. А слух гулять пошёл, ему удержу нет. И докатился тот слух до Петра-полукорма. Наблизился Петруха — корма наполовину в закромах и сусеках спроворены на столы. А до новых-то вона — дотяни. До Петра-полукорма с того дня, как положили хлеб в закрома, четыре месяца, а в другую сторону — восемь месяцев, только до зелёной травы пять, да несправедливо. Но Петр-полукорм вот он, треух заломиху на затылок. Народ отвернулся от него, с утра прислушивается к колокольне Ивана Великого, видной со всех концов Москвы, ждёт, когда звонари поползут на неё, коченея от мороза, когда ударят в плачевой колокол.

Но пока плачевой-проводной колокол молчал. Лишь благовестник «Лебедь» славил Рождество Христово. И трезвонили, трезвонили следом за ним все другие московские колокола.

И под эти колокольные звоны поползли по престольной новые слухи, которым никто не хотел давать веры, но все ловили их, пересказывали, добавляли своими словесами и, озираясь, выпроваживали из своих дворов в чужие. Да поговаривали, что распустил их бывший митрополит Дионисий, который ненавидел Бориса Годунова. По его слухам выходило, что в Золотой палате на царском троне сидит уже сам Борис Годунов. Народ-то к нему душевно относился. Да были и такие, кто твердил: «На царское место пусть не метит, закона-права Божьего нет за ним». «Смахнём!» — кричали бывалые и те, что толпами мыкались на Варварке у подворья бояр Романовых в ожидании, когда распахнутся ворота и выкатят из них добродеи бояре рождественскую бочку браги и коробов десять пирожков с потрохами. А как напьются браги да пирожков наедятся бедолаги, так и кричат через высокий тын: «Эй, Фёдор, мы тебя позовём на царство, как ежели что!»

Александр Романов, тот, что следом по годам за Фёдором, злится, когда старшего брата дома нет. «Чего разгуделись?! Вдругорядь без пирогов останетесь!» Зависть берёт, что не его обещают позвать.

А по поводу обсуждения последних московских слухов первыми собрались в своих палатах на семейный совет князья Шуйские, братья дружные: Василий, Дмитрий да Иван. Рассуждали князья так, как будто уже не было на свете царя Фёдора.

— Какое право у Бориски худородного примерять царские одежды да трон обживать? — спрашиву младших братьев князь Василий.

Дмитрий и Иван подюжее старшего брата, но умом пожиже, согласно кивали головами.

— Не дал ему худосочный батюшка такого права.

Василий, совсем усохший в росте и ещё более подслеповатый, чем прежде, и ликом подурневший, голову держу высоко, потому как гордыни в нём накопилось много, рассуждал весомо:

— Нет у Годунова никаких прав на царство, буде он и правитель ноне. Наши же права от Бога Создателя, от роду Владимира, Великого князя. И была наша власть старшая, между всеми русскими княжатыми более двухсот лет. — Василий заведомо допуску «малую» ложь, утверждая свой род от Великого князя Владимира. Хотя знал и помнил, что князья Шуйские идут от младшего брата Александра Невского, Андрея. Василию Шуйскому нужно было имя самого высокочтимого из древнерусских князей. И торопился он, не давая заглядывать в святцы, утверждал своё превосходство над многими именитыми боярами России. А и зачем подпускать ложь, ежели одну корону на две головы не наденешь. Да и не уступят её Романовы, родом повыше и почище.