Но, рассуждая при живом царе о престоле, Василий Шуйский много чего боялся. Он трепетал в душе перед ведунами-колдунами. Чего стоит им напустить туману-атруты на весь княжий род Шуйских, если сегодня им мил худородный Годунов. Никому же ведуны не напророчили, а только ему быть царём. Надо думать, что и Фёдор Романов со всеми мудрыми ведунами встречался и Катерину с Сильвестром, а больше, поди, Катерину охаживал.
Боялся князь Василий не меньше колдунов иерархов церкви. Особенно митрополита Крутицкого Геласия. Досадил ему Геласий ещё в Угличе, ан что с ним сделаешь, князем церкви. И многих бояр своих же по Думе побаивался Василий. Бояре и князья церкви многажды судили Василия Шуйского за проделки. Чего уж там, досадил он кой-кому при Иване Грозном. Вот и мстили. И даже высылали из первопрестольной.
И всё бы ничего, можно было бы за престол побороться, считал Василий, ежели бы с патриархом Иовом был в добрых отношениях. Хотя патриарх и оказал ему почёт в угличском деле, да только иезуитским тот почёт оказался и не в пользу, а во вред роду Шуйских. «Иов аки пёс свадих с ними, Шуйскими, а Бориске присно служите будет», — думал Василий горестно.
— Дионисия да Гермогена поднимать надо в защиту, — подсказывает Василию брат Дмитрий-неугомонный. — Это наши владыки, они до смертной обители нам верны будут.
Василий вслух соглашается с братом.
— Позовём, когда час пробьёт, — отвечает он Дмитрию. А сам иное думает: «Дионисий конченый служитель, никто спившегося попа не вернёт в первосвятители. Да и Романовым он более предан, чем нам. Хитрит, да и только, с нами. Гермоген да, сила. Ой сила ядрёная-несгибаемая. Да если бы посветил ему патриарший престол, так иного содружинника и не нужно».
— То-то боголепно будет, — радуется Дмитрий. — Да я сегодня же Дионисия найду, в палаты приведу покумовничать. Да и в Казань вы, братеничи, отправьте меня, чтоб с Гермогеном...
— Не гони коней, Митя, — остудил пыл брата Василий. — В Москве у тебя есть заботы.
Взор Василия Шуйского в эти рождественские дни нет-нет да и повернётся в сторону подворья Романовых. Так или иначе, но против Бориса надо быть заодно с ними. Как близок род Романовых Шуйским?! Бабушка братьев Романовых, по матери княгиня Елена Андреевна Горбатова-Шуйская, была из рода Шуйских. Да вот по мужской ветви Шуйские с родом Романовых близко никогда не сидели. А жаль, ой как жаль, — печалился Василий. Да и ладу между Романовыми и Шуйскими никогда путного не было. «Всё тут от ветра зависело, — неутешительно думал Василий. — Нет, нечего тешить себя надеждами на Романовых. Сами они за себя будут бороться, да и только...»
Оставалось одно: дерзкую мысль в народ бросить через кого-либо. Чтобы крикнули при всём честном московском народе, что Борис при живом царе корону царскую примеряет, что якобы ведунов на царя с наветами напустил. Да по его воле и патриаршему попущению ведуны след царёв брали. И тоже страх одолевал: Бориса на воровстве за руку не схватили. Нет таких. И всё снова обернётся против Шуйских.
И всё-таки Василий в конце концов решил побывать у патриарха и поговорить с ним начистоту в защиту царя. Да все изъяны угличской сказки напомнить, да высветить роль Бориса в том деле об убиении царевича. Чего только горячая голова не придумает. А поразмыслив наедине, Василий снова подумал, что может обжечься. В гневе-то патриарх Иов страшен. Отлучит от церкви, вот и отмывайся, не отмоешься. А гневаться ему есть причины. За тем и посылал в Углич, чтобы правду добыл. А коль плевиц наплёл — получи по заслугам. «Думай, думай, князь Василий. Да, может, и отойти тебе в сторону от борьбы за трон? А? То-то и оно!»
И быть же такому: появился в Москве любезный содружинник князя Василия. На другой день после семейного совета на подворье Шуйских въехала большая дорожная колымага на санном ходу в сопровождении обоза. В столицу прибыл митрополит Гермоген. Первым о приезде гостя узнал князь Василий. Несмотря на лютый мороз, поспешил навстречу митрополиту, который выбрался из колымаги, облачённый в тулуп из волчьих шкур.
— Господи, какая радость! Кого Бог послал! — частил Василий.
— Рад видеть тебя во здравии, боярин, — ответил Гермоген и благословил Василия.
— Владыко, благодарствую, — склонив голову, ответил Шуйский.
Потом митрополит и князь обнялись, троекратно расцеловались. Шуйский велел холопам поставить коней в конюшню и повёл гостя в палаты.
Василий не торопился расспрашивать Гермогена, с чем пожаловал в столицу, почему не поехал на Крутицкое подворье, где останавливались приезжие иерархи. Он терпеливо ждал, пока гость приведёт себя с дороги в порядок и пожелает с ним побеседовать, поделиться своим.
За вечерней трапезой, когда уже и вина французского отведали, Гермоген открыл наконец причину появления в Москве.
— Вызвал меня патриарх всея Руси держать ответ. Ан за какие грехи, сие мне неведомо.
— Господи, да грехи-то за нами так и ходят незримо. Кому нужно и подбирают.
— И то правду сказал, сын мой.
— Да ты, владыко, не болей. Тебе ли быть грешным, — посочувствовал Василий Гермогену, но не выспрашивал ни о чём. Знал, что сам гость поделится своей бедой, мала ли она или велика.
Так всё и стало.
— В день празднования явления иконы Казанской Божьей Матери прибыл в наш край подьячий Патриаршего приказа Никодим, шастал с неделю по Казани аки тать, наветы собирал да с иноверцами стакивался. Он же, блудник, всегда был ехидной. Вот и всё, что мне ведомо, сын мой, княже.
Князь Василий знал Никодима, был о нём не лучшего мнения. И сам во мшеломстве уличал.
— Мшеломец сей Никодим, а и того пуще — местник. Да не забыл, поди, то время, когда в Казани службу начинал, а чинов не достиг... Вот и причина. Да что может запачкать твой сан? Бескорыстен и чист, аки агнец!
— Можно, княже Василий, и меня оклеветать, — ответил на это Гермоген. Да призадумался, тихо добавил: — Николи же я против веры не грешил. — И спохватился: — Да буде, буде о себе! Расскажи-поведай, княже, как в Москве-то...
Василий грустно улыбнулся, реденькую бороду потрепал, умные глаза свои прищурил: ну есть татарский мурза. Вина зачерпнул гостю и себе. Да и стал рассказывать о том, чем болела Москва с первого снега и до Рождества Христова.
Но то, о чём рассказывал Василий, было ведомо Гермогену. Даже день смерти царя Фёдора митрополит знал. И сказал он на это Василию Шуйскому:
— Пусть патриарх не прогневается, но я выложу ему всё, о чём Господь Бог предупреждал нас: не хвалить мшеломство. Правитель Борис взял в свои руки то, чем токмо Всевышнему владеть: судьбами распоряжается!
— Спасибо, владыко. Слово правды всегда угодно Господу нашему. Да укрепит он наш дух. А чтобы тебе не было одиноко в патриарших палатах, выступаю и я с тобой.
— И тебе спасибо, княже. Не покривлю душой, рад поддержке.
И князь Василий порадовался в душе возникшему союзу. Как бы там ни было, но открытая борьба с Борисом Годуновым требовала много отваги и мужества. Борис был не из тех, кого легко и просто можно низвергнуть. Испытанный боец. Как он тонко расправился с братом Василия Щелкалова, думным дьяком первой величины Андреем Щелкаловым. Это князь Василий и хотел бы забыть, да не имел права. Убрав своего старого соперника — прожжённого лиса Андрея Щелкалова, он дважды возвысил Василия Щелкалова, царским жестом отдал ему управление братниным Посольским приказом, да и в печатники собирался произвести.
Обо всём этом князь и митрополит поговорили. И в какой раз закрепили союз борьбы ароматной мальвазеей.
С тем и отправились на другой день с рассветом митрополит и князь в патриаршие палаты. А день этот был уже ими отмечен, как крайний день в жизни царя Фёдора.
Шли они в Кремль пешком, что в другой раз и не подумали бы сделать, да день был особый. Шли плечом к плечу, как два воителя за правду. Они миновали Всехсвятские ворота, прошли берегом Неглинки до церкви Петра и Павла на Сапожке, что стояла против Кутафьей башни. Здесь им нужно было свернуть в Кремль, но они остановились перед людским потоком, запрудившим мост от Кутафьей башни в Кремль.
