Потом Гермоген отправил Аданисия и Марсалина в трапезную:

— Буде вам натощак беседы вести. — Сейм ушёл в приёмную палату.

...Как только Гермоген вошёл в помещение, Никодим семенящим шагом приблизился к нему и, опустившись на колени, произнёс:

— Владыко благочестивый, прости мя грешного, за смелость, что привела к тебе. Дозволь грешному облобызать твои ноги, поцеловать омёты. — Он протянул к Гермогену руки, надеясь, что тот разрешит ему целование.

Но Гермоген, не соизволив посмотреть на Никодима, сел в своё кресло и сурово сказал:

— Зреть тебя не могу, местник! Подай грамоту, с коей прибыл, и сгинь с моих глаз!

Животный страх обуял Никодима. «Не прощён! Не прощён!» — билось в голове. Он встал, на ватных ногах дошёл до монаха, взял у него ларец и принёс Гермогену на стол, достал из-за пазухи ключ от ларца, положил на него, отошёл от стола, встал рядом с монахом.

Гермоген не торопился вскрывать ларец, словно не хотел пачкать рук о вещь, которую держал в руках Никодим. Наконец он пересилил себя, снял печатку, открыл замок, достал грамоту и развернул её. Как и предполагал Гермоген, его призывали в Москву: «Поспешати тебе след в первопрестольную...» И хотя в грамоте не было сказано, по какому поводу патриарх вызывает в Москву, Гермоген не разумом, но душою понял: зовут его послужить матушке России не щадя живота. В грамоте же было сказано: «Твоего усердия ждёт православная церковь».

Гермоген встал и, снова не посмотрев в сторону Никодима, с грамотою в руках ушёл за дверь с летающими на ней ангелами.

Никодим, опустив голову, будто шёл класть её на плаху, повернулся к двери на выход из приёмного покоя. И в тот же миг двери распахнулись и перед Никодимом возникли два дюжих стража с бердышами. Он всё понял, и ноги его подкосились.

Гермоген в тот же день повелел собираться в путь. На митрополитовом подворье началась суета. Знали слуги, конюхи, ямщики, что путь предстоит нелёгкий. Ещё и весенняя распутица не миновала, ещё реки были буйными, вешним половодьем одержимы. Раньше Гермоген в такую пору никогда из епархии не выезжал, тем паче в Москву.

Но судьбе было угодно, чтобы он явился в первопрестольную. И, как сам определил для себя Гермоген, не для праздного песнопения в соборах, а чтобы вместе с русским народом испить горькую чашу испытаний в судьбоносное для России время.

Митрополит не забыл о своих друзьях Сильвестре и Катерине, ставших мужем и женой по его настоятельному желанию. Он поднялся к ним в светёлку, где жили Сильвестр и Катерина и их годовалая дочь, и, возникнув на пороге, спросил:

— Дети мои, что знаете о своей судьбе?

Катерина сидела у окна, вязала что-то дочушке Ксении, Сильвестр растирал краски. Увлёкся в свободное время, а его было вдосталь, писал лики святых угодников. Катерина положила рукоделье, подошла к Гермогену, опустилась на колени.

— Благослови, владыко!

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!

— Твоею милостью в Москву завтра едем. А дале всё в пелене. Да вскоре она и рассеется... Увидим.

— Встань, дщерь моя, истинная провидица.

Катерина встала. Сильвестр подал стул Гермогену.

— Посиди с нами, владыко.

Но Гермоген подошёл к люльке, где спало дитя, перекрестил Ксюшу, прикоснулся к её лобику и рыженьким волосикам.

— Пусть ангелы охраняют твой сон, твою жизнь, дитя. — Потом он сел на стул и спросил Сильвестра: — И ты скажешь обо мне, сын мой?

— Нет, отче владыко, сие от меня не услышишь.

— А ты, дщерь, что скажешь? — спросил Гермоген Катерину.

Катерина стояла перед ним у окна, смотрела на митрополита — и, как показалось Гермогену, загадочно и с превосходством.

— Всевышний не велит нам гадать о его тайных помыслах. Да и нужно ли тебе, отец наш, знать свой тернистый путь?

— Нужно, дщерь моя, дабы укрепить дух.

— Ну, коль так, внемли, владыко. — Катерина подошла к Гермогену очень близко, стала смотреть своими зелёными глазами в его глаза, Гермогену сделалось не по себе, он чувствовал в глазах резь, будто смотрел на солнце, но не мог отвернуться или хотя бы моргнуть. Потом ему стало легче, даже приятно смотреть Катерине в глаза, лицо потеряло суровость, и он услышал: — Вижу, отче владыко, как ты летишь в сиянии над куполами церквей и соборов, да будешь летать вечно, пока стоит Русь. — С этими словами она отвернулась от Гермогена и ушла к окну, взялась за рукоделье. Она стояла у окна и была освещена весенним солнцем, и над огненно-рыжими волосами сверкал золотой нимб, лицо было бледное, но без малой толики скорби, а в торжестве жизни. И, глядя на неё, семидесятипятилетний старец подумал: «Господи, как ты прекрасна, Катерина».

Гермоген долго не уходил от Сильвестра и Катерины. Он пил с ними медовую наливку, слушал рассказ Сильвестра о том, как он ходил в Царьград, как встретил Катерину, а душа его наполнялась грустью. Он понимал, что текут последние часы его жизни на казанской земле. Худо ли, бедно ли, но здесь прошли его лучшие годы второй половины жизни. И наверное, многие, и русские и татары, будут помнить о нём. Да надо думать, не только плохое, но что-то и хорошее вспомнят. Сделал же что-то за тридцать лет жизни в этом крае. Вот ещё и вклад в церковь сделает, колокол в память о себе сольёт.

А что ожидало его в Москве? Почему друзья-прорицатели не хотели открыть ему страницу судьбы, на которой записаны его шаги? К чему? К забвению? «Охо-хо», — вздохнул Гермоген.

Покидая светёлку, он сказал:

— Собирайтесь не мешкая в путь. Завтра на рассвете и уедем.

Сильвестр и Катерина в сей миг думали о нём. И лишь только внизу заглохли шаги Гермогена, Сильвестр сказал:

— В пламя пожарища едет владыко. Ни дня покоя ему не будет, воину Господню.

— Вижу и я сие. Да и муки вижу, через какие лежит его путь. — И Катерина воскликнула: — Боже праведный, дай силы отцу нашему не пошатнуться, не упасть в пути! — Она опустилась на колени и стала молиться перед образом Иисуса Христа: — Господи Иисусе Христе Боже наш, истинный и живый путю состранствовати...

Сильвестр опустился рядом, и молитва зазвучала в два голоса.

На другой день, ранним рассветным часом небольшой кортеж — две дорожные кареты, семь возов с кормом и конный отряд Кустодиев митрополита — покинул ещё сонную Казань и левобережьем, по подсохшим за последние дни под жарким солнцем дорогам укатил на запад. Впереди мчали гонцы, оповещая тиунов и старост о движении митрополита, дабы не было помех в пути. Но они возникали. Ещё мосты не навели после половодья, ещё паромы не вывели из затонов. И Гермоген прибыл в Москву накануне трагических событий, унёсших жизнь юного царя Фёдора и его матери Марии Годуновой.

Москва

1987—1990 гг