Князю Фёдору Романову ещё в апреле, в ночь на Василия-выверни-оглобли, приснился сон, будто он покинул свои палаты и ушёл в лес, развёл там огонь, помолился и уснул. А в самую полночь разбудил его страшный шум: из глубины леса неслись нестройные дикие звуки, звон бубенцов, свист, дробь барабанная. От всего этого у Фёдора похолодело в груди и он стал прятаться за огонь. Звуки приближались, и вскоре боярин увидел на дороге странное гульбище. На высокой чёрной колеснице ехала Чума. За нею, прыгая и танцуя, — толпа чудовищ, ведьм, нетопырей, а над ними — стая сов и воронов. Свита Чумы с каждым мгновением всё умножалась, а что попадалось на её пути, превращалось в уродливые привидения и приставало к гульбищу.

Когда Чума поравнялась с костром, то затянула печальную песню, выманивая боярина к себе. Фёдор схватил топор и хотел ударить Чуму, а она вырвала у него топор и оказалась на шее, сдавила её, дышать нечем. Понял Фёдор, что смерть пришла, а слова в защиту сказать не может. Чума и спрашивает:

«Слыхал ли ты про меня, боярин?»

«Как же! Да многажды», — ответил Фёдор.

«Желанна ли я тебе?»

«Ох, как желанна!» — зло ответил боярин и попытался сбросить Чуму.

«Не трудись, боярин, ты мой. Неси меня по всей Руси. А как дойдём до последнего дома, я буду твоя».

И Фёдор побежал со своею ношей. На пути показалось большое село. Там звучали песни, народ веселился. Фёдор поспешил к людям, думая избавиться от Чумы, но она повела хусткою — и веселящийся народ исчез. И Фёдор увидел лишь синие тени мертвецов, а живые усердно копали могилы. И где Чума проходила-пролетала, погоняя Фёдора, всюду богатые и оживлённые города и сёла превращались в мёртвые кладбища. Видел Фёдор, как вначале бледные и дрожащие русичи при виде Чумы разбегались, а потом в страданиях умирали на улицах, на полях, в лесах. И вот уже Фёдор принёс Чуму к своему дому. Чума велит ему нести её в открытые ворота. Фёдор сопротивляется, бежит к Москве-реке и прыгает с крутого обрыва в глубокие воды...

Проснулся боярин в холодном поту. И словно колокол пробил в душе: «Погибель тебе! Погибель!» И не перечил Фёдор голосу, возникшему в глубине души, и только подумал: «Сон-то вещий!»

С той поры прошло два месяца, и ужасный сон забылся. Что там сон?! Жизнь кошмарнее снов становилась. Почувствовал боярин Фёдор, что над его головой сгущались тучи. А всё началось с того, что брат Александр пригрел у себя молодого искателя приключений. А был он иноком Чудова монастыря, по имени Григорий. Напоил его Александр до потери чувств, надел ему на грудь большой великокняжеский золотой крест и велел слугам тайно доставить в монастырь. Ночью же сонному нашептали чародеи, что он, Григорий, вовсе не Григорий, а отрок царских кровей. Когда Фёдор узнал проделки брата, в ужас пришёл, да дело было спроворено — и оставалось только ждать, чем всё завершится. И завершилось.

Когда — уж и не помнил князь Фёдор, на его подворье на Варварке появился человек из Судогожского стану Московского уезда, по имени Второй Бартенев. И так он князю проник в душу, что Фёдор взял его на службу и поручил ему ведать амбарами и кладовыми. Хорошо ведал Бартенев. Учёт у него был всему точный. Нравилось такое усердие Фёдору. Но вскоре ключника заметил брат Александр и стал сманивать его к себе. Бартенев же сказал: «Без слова боярина Фёдора не уйду».

Александр был, однако, хитёр. Пришёл к Фёдору и говорит:

— Ты уж прости меня, старший брат, сманил я у тебя Бартенева. На казначейство его поставлю.

Посетовал боярин Фёдор, да и согласился уступить его.

— Чего уж там, сманил так сманил.

Не могли знать бояре Романовы, что змею подколодную на груди пригрели.

Второй Бартенев был тайным служилым человеком боярина Семёна Годунова. И послал его в стан Романовых Семён Никитович после того, как кой-что проведал про хитрые проделки с монахом Чудова монастыря Григорием. Был озабочен боярин Семён тем, чтобы уличить Романовых в измене. Да где её взять, измену-то? Слух про монаха Григория вроде бы ложным оказался. Чтецом и переписчиком он числился у патриарха Иова, и патриарх ценил его.

«Да где её взять, измену-то?» — хотел спросить Бартенев у боярина Семёна. И побоялся: как бы впросак не попасть. «И не лучше ли будет самому сочинить всё, что нужно грозному дядьке царя, — решил Бартенев. — Дело-то живое!» А Семён Никитович на то и рассчитывал.

Бартенев не смущал себя молитвами, однако, всуе попросил: «Благослови, Господи, раба твоего и днесь и присно и во веки веков». После этого и приступил творить-чинить своему хозяину и всему роду Романовых великое злодейство. Уехал он во Владимирские вотчины князей Романовых за кормом. Недели не прошло, как вернулся оттуда с большим обозом. Случилось, что обоз пришёл ночью. Бартенев без помех занимался разгрузкой возов. Под его наблюдением мужики сносили мешки, кули, корзины по амбарам, подвалам да подклетям, а среди разной снеди были и подмётные грузы, для коварства назначенные.

А через день или два стоял Бартенев перед боярином Семёном и доносил облыжно на боярина Александра Романова:

— Хранит он у себя в кладовых зелье смертное, а для кого уготовано, сам установи, боярин Семён Никитич.

Тут и закружилась, забурлила круговерть. Семён Никитович не мешкая отправился во дворец, который строился для царя Бориса. Там и нашёл государя.

Во дворце пахло известью, красками: мастера красоту наводили, стены расписывали. Борис Фёдорович то советы давал мастерам, то любовался завершённой работой. А как увидел дядьку Семёна, так и холодок под сердце прокрался. Да и дивиться нечему, потому что Семён Никитович никогда просто так не появлялся перед царём-племянником. Дядя подходил угрюмый, взгляд тяжёлый, стену прошибёт. Говорил — как гвозди вбивал:

— Тебе, государь, доводы на бояр Романовых принёс. Повели меры принять.

— Говори, какой происк чинят? — спросил царь Борис Фёдорович.

— Замышляют бояре Романовы извести кого-то, числом многих, — начал Семён Никитович. — Да казначей Александра Романова, опасаясь злодейства...

Борис Фёдорович слушал внимательно. И лицо его с каждым мгновением становилось бледнее. Докладывали ему, что в последнее время младшие Романовы всё чаще чинили разные козни в пользу старшего брата Фёдора. Они выставляли его как царского совместника. И многие повеления царя по их проискам Дума не принимала и не утверждала, пока не говорил своего слова Фёдор. И как ни пытался Борис Фёдорович улестить того же Александра, которому даже боярство дал, всё прахом шло. Старался и Михаила приласкать, дал ему сан окольничего. Нет, как был дик и коварен, таким и остался. Не помогало и то, что породнился с Романовыми, женил своего младшего брата Ивана на меньшой сестре Романовых, Ирине. Всё равно отношения Романовых к Годуновым становились всё враждебнее. И ту вражду разжигали многие родственники-свояки князей Романовых, всячески подливали масла в огонь и сами каверзы чинили, распаляли страсти и подбивали Романовых взять в свои руки престол.

Борис Фёдорович пришёл в себя оттого, что Семён Никитич напомнил:

— Приказывай, государь, самое время обезвредить подколодных змей.

Но царь Борис не решался сделать столь важный шаг без совета с патриархом, без его благословения. Речь шла о первой величины боярах и князьях России.

— Не торопи, дядька, сей шаг не статочный, — ответил Борис Фёдорович. — Да и не верю я, чтобы Фёдор в измену пошёл. И пока с патриархом не поговорю, пальцем не тронь Романовых, — повелел Борис Фёдорович.

Как и в прежние годы, когда Борис был правителем России, он с тою же простотой и в любое время суток посещал палаты патриарха. Третий год царствования царя Бориса не внёс изменений в его отношения с Иовом, в отношения к церкви. По-прежнему Борис и Иов любили друг друга и были во всём откровенны. Иов продолжал писать сочинения о достойном похвалы времени Бориса. В них он выражал мысли о том, что за минувшие годы царствования Годунова Россия не утеряла, а приумножила своё могущество. Заметнее стало прибавление блага народу. Иов искал в прошедших эпохах такое же благодатное время и не находил лучшего состояния державы до княжения великого князя Московского Василия I, сына Дмитрия Донского, чему миновало уже почти два века.