Геласий, стоящий рядом с Иовом с правой стороны, подумал в этот миг о другом, но тоже в пользу Годунова: «Что изменилось в России благодатной за четырнадцать лет? К счастью народа — ничего. Переменилось токмо имя царское. Власть же державная осталась у того, кто счастливо властвовал и ранее. Да помолимся за честь и благоденствие России». И Геласий стал молиться.

И совсем о другом подумал в сей миг митрополит Казанский Гермоген: «Царствие твоё букет источником зла и насилия, поля испепелятся, реки высохнут, народы изойдут от крови и братоубийства».

В то благодатное февральское утро каждый был волен думать так, как ему подсказывала совесть и отношение к жизни, но никто не имел власти выше той, какая была в руках Всевышнего. И Россия продолжала жить его заботами.

В тесной монастырской келье, где нашла своё пристанище вдовствующая царица Ирина, а теперь дочь Господня инокиня Александра, случалось, ночь за ночью не угасал свет. Не находила покою хозяйка кельи. Бывало, что и молитва, за которой она проводила денно и нощно долгие часы, не помогала ей укрепиться духом в монастырской обители.

В деяниях Святых Апостолов искала она ответ: кто есть брат её венценосный Борис; кто был муж её царь всея Руси Фёдор Иоаннович? И снова не проливался благостный свет на смущённую горем душу. Она не принимала ответы Святых писаний. И тот и другой, близкие ей люди, не вписывались в каноны.

Тогда Ирина-Александра звала послушниц, которые прислуживали ей, и они вместе пели псалмы. Ей становилось тепло от хвалебной песни Давида «В день предсубботний, когда населена земля». Ирина опускалась на колени перед образом Владимирской Божьей Матери и пела:

— «Господь царствует; Он облечён величием, облечён Господь могуществом и препоясан: потому вселенная тверда, не подвигнется».

Ещё не доведя до конца сей стих, Ирина уже ощущала в себе движение свежих сил и пела далее твёрдо и отрешённо от земного бытия:

— «Престол Твой утверждён искони. Ты — от века! Возвышают реки, Господи, возвышают реки голос свой, возвышают волны свои...»

Ирина чувствует, как в её душу вливается небесная благость.

— «Но паче шума вод многих, сильных волн морских, силён в вышних Господь.

Откровения Твои несомненно верны. Дому Твоему, Господи, принадлежит святость на долгие дни...»

Мир становился светлее. Появлялась жажда узнать, что там за стенами монастырской обители, как там подвизается братец. И посылала она тайно к патриарху Иову монастырского келаря отца Антония за новостями о брате.

Благочинному отцу Антонию келарство в Новодевичьем монастыре дали по просьбе Бориса Годунова. Келарю выход из монастыря вольный, а Борисово слово открывало Антонию все двери на Москве и за её пределами. Был он вхож и в патриаршие палаты.

Впервые Ирина отправила Антония за новостями в день сыропустной недели в конце февраля, когда Борис уехал из монастыря к царскому трону.

Отец Антоний в свои пятьдесят лет был ещё подвижный, даже вёрткий, имел острый глаз и цепкую память: что увидит, услышит, всё донесёт слово в слово и обрисует. Возвращаясь в монастырь, Антоний проходил в трапезную бывшей царицы, там же вскоре появлялась инокиня Александра, и они без лишних церемоний начинали беседу. Вернее, Антоний рассказывал о всём, что видел и слышал в столице. И первый рассказ его был о том, как Борис въехал в Москву.

— Было ли тебе ведомо, царица Ирина, что твой братец вступил в первопрестольную под звоны всех колоколов...

— Сие мы слышали, — нетерпеливо перебила Ирина. — Что дале?

— А встретили его верноподданные хлебом и солью, золотыми и серебряными кубками, соболями да жемчугами. А он не хотел взять ничего и токмо взял хлеб и сказал: «Мне приятнее видеть богатство в руках народа, а не в казне». Да было потом так: духовенство же, бояре, служилые люди с хоругвями церкви и отечества вошли в Кремль и в Успенском соборе отпели молебен, и боголюбец патриарх Иов сказал: «Славим тебя, Господи, ибо ты не презрел нашего моления, услышал вопль и рыдания христиан, преломил их скорбь на веселье и даровал им царя, кого мы денно и нощно просили у тебя со слезами».

Каждый раз рассказы отца Антония вызывали у Ирины слёзы умиления и радости. Ей хотелось увидеть Бориса в новом обличии, посмотреть, не загордился ли, не намерен ли удалиться от народа.

— Да в первый день царь-батюшка Борис недолго был в Кремле, — продолжал свой рассказ отец Антоний. — Он токмо излил благодарность за своё избрание двум виновникам его величания. В храме святого Михаила он пал ниц перед гробом Иоанна Васильевича да перед гробом Фёдора Иоанновича. А потом государь молился над прахом Ивана Калиты и Дмитрия Донского, великих князей всея Руси, прося их быть пособниками в делах царства. — Антоний замолчал.

— Говори, отче, — попросила Ирина.

Но Антоний только хитренько глянул на царицу и, прикрыв глаза, тихо сказал:

— А дале была тайная беседа с патриархом Иовом за стенами Чудова монастыря. И что там говорено, токмо Господу Богу ведомо, а как узнаешь, то тебе, светлейшая, в радость будет.

— Выходит, знаешь, плут, о чём тайно беседовали, — улыбнулась Ирина.

Отцу Антонию сие и надобно было, чтобы царица печали забыла.

— Чего уж Бога гневить, ведаю, — признался Антоний. — А говорили они с владыкой о том, что твой братец не может тебя оставить до светлого Воскресения в одиночестве и возвратится в монастырь.

Ирина вначале обрадовалась известию, а потом и опечалилась: что-то неразгаданное оставалось в поступке брата. И трудно сказать, были ли ответом на загадочное поведение Бориса его дела в Новодевичьем монастыре, когда он вернулся в свою келью.

Борис Фёдорович прожил в стенах Новодевичьего монастыря полтора месяца. И всё это время был занят горячей деятельностью. Он распоряжался каменных дел мастерами, плотниками и другими мастеровыми, которые по его повелению возводили каменные палаты для Ирины. Брат сказал ей:

— Любезная сестрица, я не могу видеть, как ты ютишься в монашеской келье. Дозволь сделать тебе подарок.

— Дозволяю, любезный братец, — согласилась Ирина.

И палаты начали расти не по дням, а по часам. Борис и строитель-художник Конон Фёдоров днями не отходили от стройки. Да были возведены палаты дворцовые с залами, с трапезной, с церковью, которую назвали Амвросиевой.

Ирине была приятна забота Бориса, и палаты ей нравились, и церковь. Но вдвойне было приятнее ей видеть деятельного и оживлённого брата. И всё-таки её что-то постоянно угнетало, заставляло волноваться за его судьбу даже больше, нежели в пору, когда он отказывался стать царём. И отец Антоний за эти полтора месяца, пока Борис Фёдорович был озабочен делами стройки в монастыре, чуть ли не каждый день отлучался в Москву по «келарским делам». Ирина просила его собирать вести о том, как народ, как бояре, дворяне, служилые люди принимали присягу царю, с усердием ли целовали крест в верности Борису Годунову. И радоваться бы рассказам Антония:

— И всё сие было боголепно перед славною Владимирской иконой девы Марии, а то и у гроба святых митрополитов Ионы и Петра. Они клялись не изменять царю ни словом, ни делом, не умышлять на жизнь и здравие державное, не вредить ему ни ядовитыми зельями, ни чародейством.

— А что же ты не скажешь о Симеоне Бекбулатовиче, о его грешных происках? — допытывалась Ирина у Антония. — Сказано о нём в Соборной грамоте?

— Сказано, государыня. И не велено думать о возведении на престол бывшего великого князя Тверского Симеона Бекбулатовича или его сына. — Правда, Антоний не знал всей сути тайной беседы Иова и Бориса в Чудовом монастыре, поэтому и о Симеоне говорил туманно.

Но в тот день, когда Иов и Борис скрылись в Чудовом монастыре, у них был долгий и острый разговор о князе Тверском Симеоне. Тогда Годунов долго убеждал патриарха не писать в грамоте о Симеоне. И выходило, что Борис оставлял возможность Симеону при благоприятном случае подняться на престол. Иов, однако, был твёрд и настоял на том, чтобы записанное в Соборной грамоте его рукою, дошло до народа. А патриарх писал, чтобы никто не имел с Симеоном тайных сношений и переписки, чтобы доносили о всяких попытках заговоров и говорили об этом без жалости к друзьям и близким.