— Наша строгость от Господа Бога, — утверждал Иов, — мы не должны позволить людям сеять смуту в благодатное время. И пусть бояре, чиновники думные и посольские обяжут себя быть скромными в делах и тайнах государственных. Судиям не кривить душой в тяжбах, казначеям не корыститься царским достоянием, дьякам не лихоимствовать.

— И ещё запомни, сын мой: не противоборствуй тому, что делает церковь, — или наставлял или просил Бориса патриарх. — Все наши истины во благо державы и твоё. А девятого марта Собором мы будем просить Всевышнего, дабы снизошёл он возложить на тебя венец и порфиру. И установил на веки веков праздновать в России 21 февраля 1598 года от Рождества Христова день Борисова воцарения. И я просил Думу Земскую утвердить данную монарху присягу Соборной грамотой. И чтобы все чиновники не уклонялись ни от какой службы, не требовали ничего свыше достоинства родов и заслуги, всегда и во всём слушались указа государева и приговора боярского, чтобы не доводить государя до кручины. — Иов умолк и смотрел на Бориса Фёдоровича, ждал, что скажет в ответ.

А у того было что сказать. Он всё-таки супротивничал, «противоборствовал». И не столько патриарху и церкви — они всё разумно решали, — сколько Думе Земской, которая без его согласия сделала прибавление к избирательной грамоте. Оно, по мнению Бориса Фёдоровича, было в ущерб народу.

— Не кладите на мою душу грех перед Господом Богом сим прибавлением. Духу моему противны слова: «Всем ослушникам Царской воли неблагословение и клятва от Церкви». Ну сие ещё нужно. А дале, Боже мой: «Месть и казнь от Синклита и Государства, клятва и казнь всякому мятежнику, раскольнику любопрительному, который дерзнёт противоречить деянию Соборному и колебать умы людей молвами злыми...» — На удивление, Борис повторял всё как по-писаному, услышав прибавление к избирательной грамоте всего один раз. — «...Кто бы он ни был, — продолжал царь, — священного ли сана или боярского, думного или воинского, гражданин или вельможа: да погибнет и память его во веки!» — И Борис Фёдорович твёрдо произнёс: — Отче владыко святейший, сему не должно быть! Противится душа. Что за царствие, если казни, опалы, разорение граждан, доносы, клевета, лицедейство! Нет, быть государем в таком царстве не хочу!

Иов не возражал Борису Фёдоровичу. Он знал своё дело твёрдо: избирательная грамота с прибавлением к ней будет утверждена во благо государства и народа, его населяющего. Но об этом он не стал говорить Борису Фёдоровичу, сказал, как ему казалось, о более важном:

— Сын мой, грамота на нашей совести, а тебе надо печься о ином. Время не терпит, пора венчаться на царство.

Однако и в этом побуждении Иова Борис Фёдорович увидел то, что расходилось с его душевным расположением и чувствами.

— Отче владыко, как можно в такое тревожное для державы время думать о венчании и пирах, — возразил Борис Фёдорович. — В сей миг по грамоте воеводы Оскольского выходит, что крымский хан Казы-Гирей собирается на нас в поход. А мы и ухом не ведём, чтобы встать на защиту рубежей.

— Ведомо и мне сие, сын мой. Казы-Гирей достоин наказания. Он нарушил договор и выдвинул орду несметную и ещё семь тысяч султанских воинов. Да будет мною сказано, а тобою выслушано: сей случай — причина неотложного твоего венчания.

— Нет и нет, отче владыко, — стоял на своём Борис Фёдорович, — токмо после усмирения Казы-Гирея, даст Бог, состоится венчание!

И как ни доказывал патриарх важность венчания до похода на татар, Борис Фёдорович остался непреклонен. С тем и уехал в монастырь к сестре.

Иов хотя и негодовал на Годунова, но в душе восхищался им: желает взойти на престол в венце славы, победителем крымского хана. А если не победит? Да что там победа?! Ещё и до неё Борис Фёдорович может опорочить своё имя. А ну как не пойдут за ним, за невенчанным царём, ратные люди?! Знал Иов и то, что боярская Дума сейчас будет чинить препоны государю невенчанному. «Да нет, не дам творить препоны, не дам!» — жёстко повторял Иов. И уже думал о том, как помочь царю собрать ополчение в защиту отечества. Иов знал свою силу и был уверен, что поможет царю поднять Русь против извечного врага.

Завершив главные работы в Новодевичьем монастыре по палатам Ирины, Борис Фёдорович вернулся в Кремль 20 апреля и сразу же велел созвать бояр на заседание Думы. Как и предполагал Иов, бояре оказались не очень-то сговорчивы. Дума заседала три дня. Сидели в Грановитой палате. При царе Фёдоре чаще собирались в Столовой палате. Борис Фёдорович решил по-иному: все государевы дела должны вершиться в отвечающих сему рангу хоромах.

Да, видимо, боярам понравилось сидеть в сияющей красотой и боголепием Грановитой палате. Не торопились они решать государево дело. Три дня толкли воду в ступе, а своего слова, быть или не быть ополчению, не сказали. Патриарх уже готовился упрекнуть тех, кто отлынивал от выполнения воли государя. И упрёк мог прозвучать сурово. Считал патриарх, что собравшиеся в палате «сыны отечества» не хотят идти в поход, забыв, что во мнении россиян могут стать изменниками. И встал патриарх, чтобы сказать своё слово, да в сей миг в Грановитой появился боярин Семён Годунов и принёс весть о том, что в Москву везут пленного татарина, которого отловили казаки. Вот-вот и в Кремль приведут.

Боярин Семён не огласил весть, а только царю шепнул. Царь патриарха позвал, и покинули они втроём палату. Когда же, после допыта пленного, стало ясно, что нашествие орды Казы-Гирея неминуемо, Иов сказал царю:

— Сын мой, государь-батюшка, сей же час, до вечерней звёзды, скажи своё государево слово боярам. Да чтобы последнее. Ан нет, так я речь поведу ввиду опасности для державы.

— Спасибо, отче владыко, — ответил Борис, — как бы я без такой опоры?

Вернувшись в палату, Борис Фёдорович взошёл на трон и сел на него не таким, каким выглядел несколько минут назад. Бояре, думные дьяки увидели истинного государя: властного, непреклонного и твёрдого. Он смотрел на бояр сурово, и они становились под его взглядом словно бы меньше, не такими своевольными. Они почувствовали его превосходство над ними и смирились со своей участью. И, ещё не зная, что скажет в последнем своём слове царь, готовы были опрометью выполнять его повеление.

Борис Годунов и всегда был таким: влиятельным, властным и смелым. Да прежде сие не все хотели замечать. Теперь же — ого! Попробуй не заметить. Вон боярин Семён Годунов, царский благохранитель, диким коршуном смотрит, жертву выбирает.

В Грановитой возникла пугающая тишина. Да непредсказуемо могла взорваться, если бы затянувшуюся паузу не нарушил голос патриарха:

— Государь всея Руси Борис Фёдорович, Дума ждёт твоего повеления, готовая мудростью своей послужить отечеству.

«Ой да молодец, отче владыко, как ты племянника моего поддерживаешь в трудный миг», — мелькнуло у Семёна Годунова. Да слушать нужно было государя. А он, сжимая подлокотники трона, твёрдо и весомо сказал:

— Воля моя, бояре, наказать хана Казы-Гирея за дерзость. Нам ли терпеть его происки. А вы приговаривайте: быть ли походу на Казы-Гирея, быть ли ополчению? Жду приговора. Да не мешкайте! Нет у нас ещё трёх дён!

Слова Бориса Фёдоровича — государя падали на спины бояр словно тяжёлые камни, угнули им головы, шапки горлатные вот-вот падать начнут. Да не продержишь долго голову угнувши, смотреть надо правде в глаза. Иову вон, боярину Семёну тоже. Но прежде всего — царю Борису. Невенчанный, а крепко ухватил.

Патриарх Иов уже отметил: утвердит Дума повеление государя. И Семён Никитович свою мету положил на тех, кто глаза спрятал, у кого тайные мысли бродили против ополчения. Да мало таких, мало. И хорошо. «И правильно», — решил дядька царя. Да будто подтолкнул лису печатника-дьяка Василия Щелкалова, чтобы, соблюдая чин, сказал то, что следует после утверждения царской воли, а то, что бояре признали над собой царскую волю, видно было по кислым лицам. Вон и князь Фёдор Мстиславский согласно закивал головой: быть ополчению против Казы-Гирея.