Они полежали притихшие. А потом Фёдор спросил о том, что давно беспокоило:
— Любушка, а Сильвестр кто тебе?
— Да кто и ты, любый, Перунов суженый.
— Он лишит тебя живота, как узнает...
— Перуновы суженые — вольные птицы. И пока ты мой, он мне — за брата.
— Ишь, как просто! — И снова Фёдор потянулся к Катерине, снова ласкал её белое тело.
— Чем тебя одарить, люба?
— Мне наградой твоя любовь.
— Но я одарю тебя, свет мой. Ты откроешь лавку на Ордынке. Я так хочу, чтобы у тебя была лавка узорочья и паволок.
— Будь по-твоему, мой князь.
И снова они ушли в забвение.
Но время близилось к рассвету. Катерина знала, что Фёдора будут нонче искать в Москве. Вернулся из Углича Шуйский и будет держать перед Думой ответ. Она сказала:
— Тебе пора, любый.
Но у Фёдора не было сил расстаться с Катериной. Его жажда не утолилась.
— Ещё, ещё побудем!
— Прощай, любый, и мне пора. — Катерина встала, надела на себя белую рубаху.
Фёдор понял, что Катерины ему не удержать, стал торопливо облачаться, а в голове билась коварная мысль. Он понял, что теперь имеет право спросить Катерину о том, что волнует его многие лета. Он положил свои сильные руки Катерине на плечи и тихо сказал:
— Одарила ты меня, люба, всем, да одного желания не исполнила: скажи про Бориса-правителя. Что ждёт его в...
Катерина закрыла Фёдору рот своей ладонью.
— Не пытай, любый. — И строго заключила: — Нельзя тебе этого знать! Живота лишишься, коль узнаешь!
— Да полно, люба! Да я!..
— Оглянись, боярин! Не тебя ли ищет Дионисий, — пошутила Катерина.
Фёдор обернулся, глазами вправо зыркнул — поляна в белёсом тумане, и ничего не видно. И шагов не слышно. Повернулся к Катерине, а её и след простыл. Побежал в рощу, думал, что держит путь к кострищу, ан нет, лесу краю не видно. Заплутал, кругами стал бегать, словно заяц, взмок, умаялся, а остановиться не может. Молить стал, да не Бога, а Катерину, чтобы простила лукавое желание. Она и простила. Остановила его. Отдышался он, огляделся и видит, что рядом с возком стоит. Подошёл к нему, облокотился, решил Дионисия ждать. Да услышал богатырский храп, от которого и сам возок колыхался. Заглянул в возок: борода Дионисия торчит вверх. Не стал его будить Фёдор, опустился на землю близ возка и задумался о своей судьбе. Ещё о судьбе правителя. Понял, что Борису грядёт боголепие. Да подсказало ему сие то, что Катерина испугалась, когда он спросил про Годунова. «Может, и впрямь не испытывать судьбу, — решил боярин, — ждать, пока время выявит суть».
И, привалившись головой к берёзе, Фёдор задремал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
СУД
Патриарх Иов вернулся в Москву на день раньше Василия Шуйского. Всё, что нужно было узнать патриарху, он узнал. И вся суть событий была ему ведома до последней извилины. Теперь имел он право судить именитый и простой преступный люд по всей справедливости суда Божьего.
В день возвращения он не показывался никому из царских сановников. И даже царю Фёдору и Борису Годунову. Не хотел.
Он знал, что Василий Шуйский и все, кто с ним, вернутся завтра, и счёл, что пусть тот первым докладывает царю, правителю, Думе, кому угодно угличскую сказку. А он, истец Божий, пока будет только надзирати. И остаток дня Иов провёл в молитвах, в общении с Богом.
А ранним утром другого дня Иов отправился в Патриаршие приказы, опрашивать своих дьяков о делах. Он питал надежду, что, пока был в поездке, пришли вести из Царьграда, пришла Соборная грамота, утверждающая патриаршество на Руси. Увы, Вселенский Собор словно забыл о существовании Российской православной церкви.
Все три Патриаршие приказа: Дворцовый, Казённый, Судный вели справу без сбоев. В Судном приказе Иов задержался дольше, чем в других. Сюда со всей России поступали жалобы, прелестные письма о прегрешениях попов и других священнослужителей против веры, о плохом исполнении церковной службы.
Подьячий Никодим, с редкой татарской бородкой, с глазами, запавшими в колодезную глубину, остроносый, с низким поклоном подал подмётную грамоту на митрополита Казанского Гермогена.
— Святейший владыко-государь, рабом Божьим Никодимом добыта грамота от верного человека. Боясь пометы, он не открыл своего лика. Да видит Бог, в ней одна правда. Прими её, святейший, — льстиво пел подьячий, протягивая свиток.
Иов поморщился. Лесть мшеломца Никодима каждый раз вызывала в душе старца досаду. Он терпел подьячего с трудом. Ещё служа епископом в Казани, Иов устал от угодничества Никодима-служки. А сколько наветов написал тогда Никодим на протоиерея Гермогена. Но Никодим так и не заслужил внимания и милости Иова.
Боголюбивый Иов чтил только тех людей, которые служили Богу верой и правдой, и пресекал всякое мшеломство. Он не терпел тех, кто шагал по ступеням Божьего храма, отталкивая со своего пути слабых и беззащитных. И прошли годы. Но Никодим так и не поднялся по службе, всё ходил в подьячих. «И поделом тебе, корыстолюбец», — принимая подмётное письмо от Никодима, подумал Иов.
Он не хотел читать грязного писания на досточтимого митрополита Гермогена и спрятал бумагу в кармане. Но у патриарха появилось острое желание увидеть правдолюбца, и он решил вызвать Гермогена в Москву. Патриарх надеялся, что Гермоген лучше других разберётся в запутанных угличских событиях. Правда, Иов подумал, что Гермоген не успеет приехать в первопрестольную, как случится суд и расправа над преступными угличанами.
* * *
...Князь Шуйский, как только вернулся в Москву и стряхнул дорожную пыль с кутневого кафтана, сразу же отправился к Борису. Но до правителя Шуйский не сумел дойти. Его перехватил окольничий князь Лобанов.
— Иди, Василий, к государю. Борис Фёдорович никого не велел к себе пускать из Углича, — предупредил Лобанов.
— Сие мне непонятно, княже. Да кто вельми заинтересован в угличском деле...
— Не настаивай, князь Василий. Нет дороги к правителю.
Василий смирился, отправился к царю. Во дворце стояла тишина, словно в глубоком подвале. Живые передвигались тенями. О Шуйском царю доложили без спешки, Василий прождал в сенях больше часа. А и ждал напрасно. Впустили Василия в палаты, провели в царскую спальню. Фёдор полулежал на высоких подушках. По углам спальни горели лампады, свечи. Было душно, а слюдяное окно наглухо закрыто. К Василию тотчас подбежала молодая и ещё не обученная строгостям белая борзая. Фёдор позвал её к себе, и она легла у низкого царского ложа, замерла. И тогда царь устало спросил:
— С чем пожаловал, князь?
— Из Углича я, царь-батюшка.
— Недомогаю я ноне, князь Василий. Не тревожь меня угличской сказкой.
— Царь-батюшка, к кому идти твоему рабу грешному? — спросил Шуйский. — Борис Фёдорович и слышать меня не желает.
— Иди к патриарху и святителям церкви. Там и вершите суд, — устало ответил Фёдор и отвернулся.
Борзая, которая смотрела на царя, теперь повернулась к Шуйскому и зарычала.
Низко кланяясь и царю и борзой, Шуйский покинул царёву спальню и дворец.
От царского дворца до патриарших палат — рукой подать. Но Шуйский шёл к ним, казалось, вечность. Зачем его туда послали? Разве Иов не знает, что произошло в Угличе? Он знает больше, чем Шуйский и вся его комиссия. Поразмыслив, хитроумный князь Василий понял, чего ждут от него в Москве. Здесь никому нет дела до князей Нагих, и потому каждое слово в их пользу вызовет возражение, непонимание, породит недоверие к нему. И только теперь Шуйский до конца осмыслил отведённую ему роль и содрогнулся. Он почувствовал, как патриаршие плевицы опутывают его, делают соучастником хитро задуманного деяния в пользу... «Нет, нет, лучше об этом не думать», — решил князь Василий.
Вот и палаты — просторный, недавно возведённый патриарший дворец. Василий поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Иов ждал Василия в гостиной. Он был замкнут и строг. Скуп на слова. Благословив Шуйского, сказал:
