Феодорит голову опустил, лоб у него холодной испариной покрылся.

— Теперь реки, кто видел, что первым забойцем царевича был Осип Волохов? — потребовал Геласий. — Очевидец пономарь до того, как его спросить, убиенным стал. А кормилицы возле отрока не было. Вывела его на крыльцо мамка Волохова, и стерегла она. Да от падучей не устерегла. Мысли теперь: если Осип Волохов забоец, то выдаст ли его мать Нагим? Она бы других забойцев назвала. Како верить теперь, что якобы Москва забойцев прислала? Плевицы здесь сплетены, брат мой Феодорит. Да сами дельцы в них и запутались. — Геласий поднялся во весь свой богатырский рост и громовым голосом изрёк: — Правёж и дыба всех Нагих ждут! Там и правду скажут! Да и ты, брат мой, кайся!

Феодорит упал на колени.

— Помилуй, владыко, грешен в одном: с чужих слов вещаю!

— Встань, брат мой. Да вели принести медовухи. Выпьем с досады, да про истинную вину твою скажу.

Поднялся Феодорит на ноги, услужителя крикнул, повелел ему нести ендову с медовухой и кубки. И глазом моргнуть не успели Геласий и Феодорит, как стол был накрыт. Возникла ендова с медовухой, кубки, ковш, еда всякая, благо время трапезы приспело.

Когда же выпили, закусили да ещё выпили, Геласий сказал другу:

— Вина твоя, брат мой, в том, что ты в опальном городе служишь. Над всеми над вами, угличанами, меч занесён. Уцелеешь в беде, в Москву позову. Уцелей. За то и выпьем.

Покинув палаты Феодорита, Геласий нацелился на колокольню собора Святого Преображения, дабы ещё раз убедиться в ложности ссылки на показания пономаря.

Возле собора — ни души. Лишь галки на колокольне хлопочут о гнёздах. И во всём Угличе будто повымер народ. Какой день горожане по избам отсиживаются, в подклетях прячутся. Учинив беззаконную расправу и убив двенадцать царских подданных, сами угличане ждали теперь суда и наказания. Знали же: никто в России не может быть казнён без высочайшего повеления государя.

— Тати, разбойники волжские! Сколько вас тут наплодили Нагие! — ругался Геласий, поднимаясь на колокольню.

И вот он, Углич, под Геласием. Весь в зелени невелик городок. Волга рядом вольно и широко катит свои воды. Благолепие вокруг, в природе гармония торжествует. «А среди людей — вражда, убийства, муки! Где же двор Нагих? Ага, вот он, двор, да со стороны красного крыльца. А чёрное-то крыльцо и вовсе не узришь. И задний двор весь тополями закрыт. Тати! Ну есть тати ночные», — вспоминая недобрым словом князей Нагих, ругался Геласий.

А следствие продолжалось.

Ещё не было суда и расправы над преступным Угличем, ещё Москва страдала по убиенному отроку Дмитрию. И в Кремле ещё царило смятение, ждали князя Василия Шуйского с допыта, ждал Иов своего верного Геласия с прямым словом. А народ московский по Земляному городу, по посадам и пригородным весям знал «всю правду» про разбой над царевичем. По той народной правде выходило, что царевича Дмитрия извёл Касимовский хан Симеон Бекбулатович. Он носил звание великого князя и царя, даже царствовал при Иване Грозном, когда Иван, шутовства ради, убежал из Москвы в Александровскую слободу. И при царе Фёдоре он ходил в разряде царя тверского и первенствовал даже перед боярами. Теперь говорили, что Касимовского царя-хана Симеона потянуло на Российский престол не в шутовском чине. Скипетр всея Руси да шапка Мономахова и впрямь не давали ему покоя.

Да это только запев к сказке о Симеоне Бекбулатовиче. Ещё с уха на ухо говорили, что ходил он по ведунам, колдунам и баальницам да судьбу свою выпытывал. И будто ведуны нарекли ему быть царём всея Руси. Да чтобы веды стали явью, присоветовали ему свести-изжить со света царевича Дмитрия. «А как Дмитрий-царевич представится, Фёдор-царь сам тебе место уступит. Вот и садись на престол, царствуй», — поучали ведуны. И почал Симеон расчищать себе путь от соперников, наслал в Углич из Касимова наёмных турецких янычар, потому как русского человека не нашёл, чтобы согласился убить царевича-отрока.

Сколько правды в той касимовской сказке было, никто бы, поди, не сказал. Да в Разбойном приказе зашевелились дьяки, а с ними и приставы на московских улицах, коим велено было ловить лихих людишек за крамольные речи. Добивались приставы узнать, кто сказку касимовскую сочинил. А её и не сочинял никто, она сама родилась. Может, в тех же палатах бояр Годуновых аль на подворье бояр Романовых, кому выгоднее, те и выродили её, а выпустить в свет не велик труд. Небо-то, оно вон какое просторное. Схватит пристав сказочника какого, спросит, где, мол, такой-сякой, сию сказку услышал, а он одно: сорока на хвосте принесла. Да и поспешит уйти от допросчика, если тот позволит.

Боярин Фёдор Романов в эти дни редко дома бывал. И на службу в Кремль пренебрегал ходить. Лишь по пятницам на Соборе в Думе сидел. А то всё по торжищам погуливал, слухи про Углич собирал. И холопов рассылал за тем же. А как вечер наступал, к ведунам московским спешил, слушал их, да веры мало давал шалыхвостам.

Вольно было ведунам и ведуньям, баальницам и чародеям при царе Фёдоре. На базарах, на торжищах да на гульбищах — всюду их можно было встретить, если глаз приметливый. Знамо, открыто они себя не выказывали, ходили как все. Если и были у которых хвосты, так не искали же у них приставы сии хвосты ни с того ни с чего.

Романову такие ведуны, что на торжищах да гульбищах шатались, не нравились. Тянуло его по-прежнему к Сильвестру и Катерине. В них не видел он грубой колдовской силы, а усматривал что-то таинственное, пророческое. Пророки и есть. Сказал же Сильвестр, что нет той силы, которая помешала бы Иову стать патриархом. Явь пророческая — вот она! А как уж супротивничали. На всех путях грекам козни чинили, дабы отказались они дать разбойной державе патриарший престол, — не помогло. Да может, Катерина и Сильвестр способствовали Иову подняться на престол! Ох, спросить бы об этом Катерину с глазу на глаз да потискать её при этом крепко-ласково. Чтоб от души она раскрылась-отдалась. Мроя сия занозой в душе боярина-гулёны сидела, чтобы Катериной утешиться. Серебра бы ей в подол насыпал, лишь бы пригрела. Манила Катерина Фёдора своей чародейной силой. Сколько ведал боярин-повеса девок и баб, а такую — всю из огня — впервые узрел. Вот только как достичь её? Силой-то уж пытался: овца под чревом оказалась. То-то смех её не утихал, пока Успенское не покинул. Провалиться бы от стыда, потому как негоже ему, боярину, поношение нести. Да по той причине и не наведывался больше к Катерине. А и невтерпёж уже было. Только страх вновь оказаться смешным и сдерживал боярина.

Как-то в конце мая вечером Фёдор решил навестить Дионисия. Жил он неподалёку от Романовых на Мясницкой улице в своих палатах. По воле царя Фёдора не было ему большого наказания, кроме месячной епитимьи. А иерархи русской церкви проявили к Дионисию милость, не постригли его в монахи за происки, а дали в Москве приходскую церковь Словущее Воскресенье, что у Кузнецкого моста, повелели служить честно, прилежно, каверзы никому не чинить. Да не тот был характер у Дионисия, чтобы угомониться. Как началось следствие в Угличе, так и Дионисий в стороне не остался. Думая уличить когда-нибудь Годунова, послал в Углич своего верного человека, подспудное собирать.

Боярин Фёдор знал, что человек Дионисия вернулся из Углича. Пришёл теперь узнать правду из первых рук. Романов застал Дионисия за вечерней трапезой. Лишь только Дионисий благословил Фёдора, он спросил:

— Ну что там слышно, в Угличе?

Дионисий усадил Фёдора за стол, вина ему налил, выпил вместе с ним и лишь после этого невесело ответил:

— Иов руками Шуйского суд чинит. А моего ловца Геласий опознал да с кустодием выпроводил.

— Правду-то как узнать? Кого там судить будем?

— Неподобный, неправедный суд грядёт. Во всём Нагих завиноватят. Им и страдать.

— Кто тебе напророчил, владыко?

— Сам я себе пророк.