— Тать! Ехидна! Нехристь! — гремел Геласий. — Да ты ещё смеешь уличать в разбое дьяка Битяговского! На правёж, на дыбу, в хомут тебя, разбойника! — И Геласий схватил Михайлу за грудь.

За дверью стоял и слушал допыт брат Михайлы, Григорий, который сразу ворвался в покой:

— Как смеешь, владыко, над боярином суд неправый вершить?! — И схватил Геласия за руку, да сжал крепко, сам багровый весь, глаза кровью налитые, перегаром несёт.

Геласий хотя и постарше Григория, но и ему силы не занимать. Другую руку протянул к Григорию и тоже за грудь схватил да и стукнул братьев голова об голову.

И потеряли братья силу, обмякли, а как пришли в себя, взмолились.

— Прости нас, грешных, владыко, — заныл Григорий.

— Прости, да токмо крови племянника нет на нас, — вторил Михайло.

— Да како вам верить, тати угличские! — встал над братьями во весь богатырский рост Геласий. — Признавайтесь, как свели царевича в могилу!

Братья-бояре упали на колени.

— Владыко, не отдавай на царский правёж. Нет на мне крови Дмитрия. И в беспамятстве не свершил бы! — кричал князь Михайло.

— А кто в сим злодействе виноват, мы теперь и не знаем подлинно, — вторил старшему брату Григорий.

Геласий плюнул под ноги с досады и ушёл к Шуйскому с докладом. Сие происходило ещё до того, как появиться в Угличе патриарху. Шуйский считал себя в городе хозяином положения и справы, порученной царём, и отчитал Геласия за то, что допыт не по форме вёл.

— Ты, поп, князей за грудки не хватай! Ещё не глава церкви. И боле не пытай их. Сам сыск поведу!

Геласий в спор с Шуйским не пустился. Знал, что сия лиса сей час извернётся, его овиноватит, а после ещё и напакостит, патриарху чего не следует наговорит.

— Грешен, князь-боярин, ретивое взыграло. Да и они хороши: тут горе, царевич живота лишённый, а они что ни день до положения риз упиваются.

— Ведомо сие мне. И всё на замету пошло. А ты ступай к архимандриту. Пусть он тебе покажет правду, какая за ним... Да горожан чтобы указал, кои самосуд учинили над государевыми слугами. Да помни, чтоб сутаны ваши не сплелись!

Князь Василий потом сам ходил к Нагим. С Марьей вёл беседу, с братьями тоже не удержался, в свару пошёл, отчитывая их:

— Ни чести в вас княжеской, ни совести Божьей! Весь Углич в одно слово кричит: спились Нагие! Како же верить вам? О чём мне докладывать государю-батюшке?!

Сама Марья одичала от горя. Бога гневила погаными словами, как язычница. А ещё царя Фёдора поносила, о страхе забыв.

— Поплатишься ты, душа, за брань. Ни Всевышний, ни царь-батюшка в твоей беде не повинны. Следствию лучше поспособствуй, расскажи, как всё было, без утайки.

Марья и к Шуйскому без почтения отнеслась.

— Чай, вижу, кого защищать-выгораживать приехал. А я и под пыткой скажу, что виноват в смерти моего сына Бориска-смерд.

— Опомнись, мать! Дерзость, а не горе в тебе кричит. Видел я рану на теле царевича. Не самодельная. Да токмо долго ли было и разверзить, коль умысел у кого возник.

— Ой, князь, что ж ты моё горе солью присыпаешь?! Вина моего сына одна — царевич он, истинный от Бога. И ему бы корону державную нести после Фёдора. Да смерду она, знать, снится! — Властная, непокорная, высокомерная женщина, будто вобравшая в себя в последние часы жизни мужа всю его жестокость, Марья и князя Василия готова была испепелить своей злобой-ненавистью. Да был он для неё недосягаем.

Шуйский умел заглядывать хитрыми глазками-буравчиками в людские души. И озноб пробежал по его худой хрящеватой спине, будто лили на неё воду из иорданской проруби. «Да будь я онагрь, ежели ошибусь, что она не учила сыночка головы нам рубить на волжском берегу. Учила! Учила! Пожру готовила! — И возвеселился князь: — Рубил твой отпрыск ледяные головы, а наши-то вот они, с ушами да с носом торчат из живых телес!» Запомнил Шуйский, что в угличской сказке о «ледовом побоище» было и его ледяное изображение. Посмеялся, и озноб прошёл. И допыт стало вести легче. «Токмо чего и допытывать? Всё уж и без того яснее ясного. Под корень нужно рубить эту породу василисков. Вот и весь сказ». Хитрец нутром почувствовал, что ему с Борисом Годуновым удобнее жить, чем жилось бы с Нагими. «Вот и свояченицу-красавицу за братца моего молодшенького отдал. Ищет миру со мной сей вострыш. И за старшего брата раскаянием не остыл. И я жажду мира. Да что в том плохого-студного?!»

— Так что готовься к ответу, Марья, — тихо сказал Шуйский и покинул палаты князей Нагих.

А митрополит Геласий закончил свой допыт над архимандритом Воскресенским Феодоритом под звон серебряных кубков с золотистой медовухой. Правда, не вдруг они сели к ендове. Пришёл Геласий к Феодориту и рявкнул с порога:

— Безвестный поп, службы не знаешь! Како такое в твоём приходе содеялось, что сами себя к убиению приводят!

Феодорит голову склонил. Что-то шепчет, но достаточно громко, чтобы Геласий внял его словам:

— Услышь, Боже, вопль мой, внемли молитве моей. В твоей руке дни мои. Избавь меня от руки ворогов моих и от гонителей моих!

— Да что ты там плетёшь, сивак гнедой?! — крикнул Геласий своему старому другу. — Это я тебе гонитель? Епитимью наложу на год! — И поспешил к Феодориту, перекрестил его да и обнял. — Ну прости, что рык поднял, прости, коль что не так. Знаю, от заячьей-то болезни мы и дар речи теряем. Толкуй, как тут?

Феодорит помнил, как дьячками вкупе ходили, когда в Ярославле службу начинали. Да время развело их дороги, на разную высоту вознесло. Геласий — митрополит Крутицкий в самом Кремле. «Ого! Вознесись-ка до него. Да чёрному-то священнослужителю и не дано такое. Так архимандритом и останешься», — поразмыслил Феодорит. Сказал смиренно:

— Денно и нощно молю Бога за твоё благоденствие, владыко Геласий. Благослови раба Божьего.

— Аль не благословлял? — удивился Геласий. — Во имя Отца и Сына... Аминь! — перекрестил Геласий архимандрита. — Несытым несть числа! Которые погибох несли, где они? И како тут текло дело, рассказывай, брат Феодорит. — Геласий расположился в трапезной вольно, приготовился слушать.

— Знаю я, владыко, об убиении отрока царевича от Нагих, — начал Феодорит. — Как слышал, так и тебе донесу. Будто пришли Нагие из церкви, сели за трапезу, а царевичу не сиделось за столом. И он побежал на двор. Да с кормилицей. А как вышел на заднее крыльцо, тут к нему и подошёл тать Осип Волохов, сын мамки Волоховой. Да взял отрока за голову, да поднял её и спросил: «Это у тебя новое ожерельице на шее?» — «Нет, старое», — ответил отрок.

В сию же минуту тать и кольнул царевича в шею. Он упал. Кормилица прикрыла его телом, потому как Осип ещё хотел кольнуть, да закричала. Ан вместо помощи ей чуть погибох не пришёл. Налетели на неё Данила Битяговский да Никита Качалов, избили до полусмерти и дорезали царевича.

— Како же Волохов не управился?

— Сие мне не вестимо. Знать, Господь защитил.

— Да не кощунствуй! Не вспоминай Бога всуе. Где же Нагие были? Там до крыльца десять шагов! Како же кустодии не усмотрели?

— Кустодиев при них нет. А Нагие, знамо, в палатах были. Да Марья выбежала на крик и сама закричала. А на дворе — ни души!

— Татей сатана разве спрятал?

— В бега они ударились. Да не успели скрыться. Видел с колокольни убойцев пономарь Огурец, как они чёрное дело вершили. Закрылся он на колокольне да и в набат ударил.

— Обаче! Где сей пономарь, где Огурец?

— Народ сбежался и побил Осипа, Данилу и Никиту. Да пока чинили расправу, Михайло Битяговский пономаря достал и порешил. А уж потом и ему погибох пришёл, как на двор Нагих вернулся.

— Страдать тебе, брат мой Феодорит, вместе с Нагими за навещевание. Слышал и я сию сказку от Нагих. Ан извет на Битяговских со товарищами виден прямой в сей сказке. Пономаря убили посадские, а не дьяк Битяговский. Дверь на колокольню выбивали боевым молотом, дабы свидетеля языка лишить. Потому как свидетель тот не в пользу Нагих, а супротив... С колокольни-то ни крыльцо, на задний двор выходящее, ни сам двор не видны, — пояснил Геласий.