Первый русский патриарх не изменил Борису Годунову и себе. Он сказал о нём ту правду, с которой жил рядом с ним почти три десятилетия. Считая себя не только духовным отцом государя, но и духовным пастырем народа, Иов писал о Борисе Годунове:

«Сей государь зело прорассудительное к народам мудроправство показа, велимудрый и многорассудный разум. Зело боговетливый и богопокорный, сладкоречивый и строительный вельми. Бескнижный, грамотичного учения не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе. Но никто бе ему от царских синклит подобен в благолепии лица его и в рассуждении ума его. И много похвального учинил в государстве. Был светлодушен, милостив и нищелюбив».

Иов пытался быть справедливым. Он писал, что первые два года царствования Бориса Годунова Россия цвела всеми благами, царь много заботился о бедных и нищих, расточал им милости, но жестоко преследовал злых людей. И процветала бы Русь, если бы не прогневалась стихия, если бы не голод и мор, длившиеся три года, если бы не появление Лжедмитрия. «Ни при одном государе таких бед не бывало», — писал Иов-сочинитель.

И кому-то могло показаться, что он противоречив. Нет, противоречивым был-таки Борис Годунов. Иов говорил правду, что Россия лишилась царя умного и попечительного, возвысившего державу во мнении Европы, но и ввергнувшего её в бездну злополучия.

Но пока обо всём этом писал сочинитель Иов, деяния патриарха Иова показывали своё торжество. Спустя три дня после смерти царя Годунова, Иов отправил гонцов во все епархии, чтобы священнослужители просили народ присягнуть новому царю Фёдору Годунову. И особая грамота была послана в Казань, митрополиту Гермогену. Иов со всей ответственностью за русскую православную церковь сделал первый важный шаг, чтобы во главе церкви всей Руси ещё при его жизни встал достойный иерарх.

Вольницей гуляло по Руси половодье. Разлились реки от Новгорода Великого до Астрахани. Поднимаясь, уходили с материнского ложа, бедой грозили городам и весям, затопляли подворья, выгоняли из изб мужиков да баб с детишками, из хлевов — скотину, из нор и логовищ — зверьё. Дикие звери великими стаями сбегались на взгорья и в страхе от неминучей беды искали защиты у человека. А человек просил отвести беду единого своего защитника Господа Бога Предвечного.

В эти апрельские дни 1605 года от Рождества Христова плыли под белыми парусами с чёрными лентами по Москве-реке, по Оке голубоокой, по Волге-матушке два лёгких струга и несли весть о нахлынувшей на Русь новой великой беде, неутешном и неуёмном горе. Близ Москвы на сто-двести вёрст уже знали о смерти царя Бориса Годунова, а в глубине России ещё и не ведали о той беде. И струги несли на спине половодья эту весть вниз по Волге. На переднем струге, на четырёх опорах и крестовине висел сорокапудовый проводной-плачевный колокол и разносил по Руси печальный похоронный звон, оповещавший о смерти государя. Он летел над водами, над землёй с глубокими паузами, с большим затуханием и чередовался яркими ударами с ударами-вздохами скорби и печали.

И на зов проводного колокола, на все крутые речные берега, на приречные холмы, на городские и монастырские стены сбегались россияне, где только не мешала весенняя шалая вода, и, вслушиваясь в погребальный звон, неистово крестились и причитали: «Умер наш царь-батюшка! Осиротела Рассиюшка! Умер наместник Божий, избранник народный!» И повсюду по городам и весям, выражая скорбь, народ вставал на колени и крестился, и лбами бил о сырую землю, и просил отпущении грехов у Бога: «Не уберегли царя-батюшку...»

На колокольный звон стругов, что шли под парусами по быстрой воде в низовья, отзывались колокола в Коломне и Рязани, в Касимове и Муроме — по всем городам, монастырям, сельским церквам и звонницам, что стояли на пути стругов до Казани.

Погребальный колокольный звон катился-плыл над Русью волнами на все стороны света, достигал лесной глухомани и поднимал народ, наполняя его горем. На папертях церквей собирались калики и убогие, стонали, возносили руки к небу, молились Богу: «Владыко Господи Боже наш, прими душу раба твоего и упокой его в недрах авраама...» — славили почившего в бозе царя-батюшку, причисляя его к лику святых. Всё без меры, всё неистово, не ведая, что завтра будут клясть и ругать покойного государя.

И лишь не было плачу окрестного, когда струги проплывали вдоль берегов земли Нижегородской, мимо самого Нижнего Новгорода, где пребывал в неволе опальный Богдан Бельский. Мало люду выходило здесь на берега Оки и Волги. Повымер он за три моровых года. Знали нижегородцы, что вся Русь голодом исходила в те три печальные года, и хотя уповали они на Бога, но помощи всё-таки от государя ждали. И ходоков посылали в Москву к самому царю. Да царь отвернулся тогда от нижегородцев. А и была помощь, так тем, кто и без неё жил безголодно. И лишь патриарх Иов прислал обоз из Коломны, лишь митрополит Казанский Гермоген дважды пришёл на помощь, отправляя по зимнику хлебные обозы в голодный край.

Надломились вера и любовь нижегородцев к царю Борису. И теперь они смотрели больше на юго-запад, откуда во главе рати шёл законный царь Дмитрий на Москву.

Подьячий Патриаршего приказа Никодим, что вёл струги, злился на нижегородцев за непочтительность к царскому имени. «Токмо не побежишь по воде к берегу, не схватишь непочтительных за бороды, не потрясёшь до трепета пред именем царским», — рассуждал Никодим и срывал свою злость на звонаре Амвросии, на монахах-гребцах да на стрельцах, которые охраняли подьячего в его патриаршей миссии.

Стрельцы по царю оттужили. И дел у них теперь мало: ружья держать, порох от сырости хранить да по берегам смотреть, кои далеко. А чтобы не смотреть впустую, можно песни былинные поспевать. И поёт старшой-десятский, сивогривый Федька Очеп. Давно поёт. Начало песни уже к берегам улетело, но и конец ещё далеко:

Слушают молодые стрельцы, рты разинули, а Никодиму — нож по сердцу эта песня.

И глушит песню окрик-злоба Никодима:

— Эй, Амвросий! Залей полжбана воды в глотку Очепу, ехидне поганой! Да како смеешь ты петь, когда горе на Руси!

Звонарь Амвросий, дюжий монах, топнул ногой на Очепа, крикнул:

— Заклеймлю проклятием!

И Очеп замолчал.

Так — с колокольным звоном, с молитвами к Всевышнему, с бранным словом к ближнему, вёл подьячий Никодим струги к городу Казани, к митрополиту Казанскому Гермогену, которого Никодим «не взлюбиши черно, аки сатану». Сей нелюби Никодим боялся, загонял её в душевную глыбь, чтобы таилась там, как в холодном погребе. Ему это удавалось. На худом смуглом лике, обрамленном редкой чёрной бородкой, всё было неподвижно, как на иконе. А нелюбь лютая родилась в Никодиме из зависти к Гермогену. Патриарх всея Руси Иов уважал и любил Гермогена, аки брата единоутробного. А за что, Никодим этого не мог понять. Ещё двадцать лет назад отдал он Гермогену Казанскую епархию, ни с того ни с сего возвысив в князья церкви.

Никодим в ту пору был служкой при Иове, старался угождать ему искренне, омёты владыки с рвением чистил, добивался внимания и чина священнослужителя. Ан не давался чин. Позже Никодим осознал, что не сладкогласен он и владеть паствой не способен. А Гермогену, в ту пору уже архидьякону, всё давалось легко, шёл он к алтарю величия не спотыкаясь. «Да скоро и на осляти сядет», — отмечал Никодим.